У него дух!
— Да ну, дух! — презрительно кривился Косой. — Это ты, Микуня, никогда не пробовал моего винца! Вот где был дух! Народ завсегда оставался доволен, я проницательное винцо курил. Чарку примешь, всю ночь не спишь. А уснешь, диковинные сны тревожат.
Елфимка, сын попов, напоминал:
— Чарка — в жажду, чарка — в сладость, чарка — во здравие. Все остальное — в бесчестье, в срам.
— Я больше не предлагал, — отворачивался Косой.
— А я предлагал!
Сразу поворачивали бородатые лица.
— А я предлагал, — хмуро повторял Шохин, ужасно моргая красным вывернутым веком. — Было, на реке Яне схватили дикующие меня и Михалку Цыпандина. Он потом на Ковыме утонул…
Из рассказа Шохина получалось, что дикующие, выскочив внезапно, уперли копья в грудь казаков. А было у них богато — две пищали на двоих, правда, порохового зелья ни грамма. Потому их и схватили.
Шаман Юляду, худой, как оленья жила, сказал, бия в бубен:
«Вот каких странных людей поймали! Вот пусть десять дней живут, нам от того удача будет!»
Шохин будто бы удивился:
«А потом? Ну, через десять дней? Там дальше пойдем?»
Шаман Юляду тоже как бы удивился. Сухие человеческие кости подержал над огнем.
«Нет, однако не пойдете. Потом убьем».
Мишка Цыпандин обречено махнул рукой:
«Ну, ладно, твоя правда, Юляду. Ну, пусть десять дней. Все равно все божии. Только не притесняйте нас. Дайте сараны, нарвите сладкой травы, поставьте железные котлы, приготовим для вас невиданное угощение».
Дикуюшие спросили шамана:
«Можно?»
Шаман человеческие кости подержал над огнем, разрешил.
Дали казакам сарану, у нее стебли с лебединое перо, снизу красные, сверху зеленые. Михалка Цыпандин смешал сарану со сладкой травой, что похожа на русский борщевник. А корень сладкой травы — толстый, длинный и разделен на много частей, негромко объяснял Шохин, не сводя глаз с бледных огоньков в очаге. Наверное, видел в огоньках что-то свое, невидимое. Снаружи такая сладкая трава желтоватая, а внутри — белая. На вкус сладкая и пряная, как перец. Мишка Цыпандин аккуратно нарезал много стеблей, соскоблил с каждого тонкую кожицу раковиной и вывесил на солнце. Когда трава завяла и покрылась сладкой пылью, положил в травяной мешок. Сок этот столь силен, что кожа горит на руках. Поэтому, когда кусаешь сладкую траву, губами ее не надо трогать, пробуешь на один зуб. Я, сказал Шохин, не выдержал, говорю:
«Брось, Михалка улещать дикующих, нам бежать надо».
А Цыпандин говорит:
«Ты не торопись, Христофор. Ты лучше снимай стволы с пищалей».
«Как так? Это же государево оружие».
«Ну, государь далеко, а дикующие рядом».
Шохин после этого переспрашивать ничего не стал, ловко снял стволы, а Михалка сложил сладкую траву в воду, заквасил с ягодами жимолости и голубики. Тогда крепко закрыли сосуд, завязали, поставили в теплое место. Прошло несколько времени, этот сосуд стал дрожать. Стал покачиваться, извергать небольшие громы, клекотать, как кипящая вода. Пришел шаман Юляда, сбежались дикующие.
«Тот шум в сосуде? Он что предвещает?»
Шаман качал над огнем человеческие кости. Показались легкими. Сказал:
«Так думаю, хорошее предвещает. Вот каких интересных поймали людей! Когда убьем, их кости высушу, шаманить буду».
Осталось три дня до смерти, дикующие готовиться начали к веселому.
Но Михалка тоже готовился.
Он обретенную брагу залил в котлы и плотно закрыл деревянными крышками. А вместо труб вмазал стволы от государевых пищалей. Прямо в утро последнего дня объявил шаману:
«Вот, Юляда, вкусная вода. Необычная, веселящая. Сейчас пить будем, радоваться будем. Потом нас убьете».
Первым попробовал шаман Юляда. Сразу стал веселым. Стал весело разводить руками, потом упал, посинел.
От такого вина всегда происходит сильное давление на сердце, потому и называют давёжным. Сильное, вредное для здоровья вино, кровь от него сворачивается. Но веселящее.
Дикующие посмотрели, как шаман веселится, сами стали пить. Стали весело разводить руками. Потом, как шаман, упали.
Шохин сказал:
«Ну, Михалка, бежим?»
Цыпандин стал смеяться:
«Да ты не торопись, Христофор. Я свое вино знаю. Дикующие долго пьяными будут. Проснутся, выпьют простой воды и опять захмелеют. А мы пока соберем нужный припас в дорогу. Отдыхать будем. С дикующими женщинами спать будем».
Так и поступили. Три дня жили с женщинами, собрали припас. Всего в дорогу собрали. А если какой дикующий просыпался, тому не жалели веселящей воды, Пейте, только спите.
Потом ушли.
— А стволы пищалей? — спросил хозяйственный Ларька.
— А что стволы? Мы могли жизнь оставить. Унесли, конечно, стволы.
Казаки посмеялись.
— Вот приведем носорукого, воевода, правда, даст награду?
— А как без этого? — кивнул Лоскут. — Свешникову, как передовщику, выйдет, наверное, боярское жалованье.
— Это сколько же? — прищурился Кафтанов.
— Ну, если настоящее боярское, — неторопливо подсчитывал Ларька. — Тогда, значит, так. На душу — двадцать четей ржи. Столько же овса. Да три пуда соли. А в чети — четыре пуда двадцать три фунта ржи.
Оглянулся на Свешникова:
— Вот как нынче везет человеку.
Хозяйственно, руки складывая на груди, спросил Шохина:
— За котел красной меди, Христофор, что писаные дают?
— А сколь войдет в тот котел собольих шкурок, столь с них и бери.
— Так много же! Не дадут.
— А без котла какая жизнь? Им зверька не жалко. Они собольи хвосты в глину замешивают, когда строят полуземлянки. Для крепости.
— А в Москве, — хозяйственно прикидывал Ларька, — за доброго соболя можно выручить до пятнадцати рублев. А домик купить — за десять. И овца по десяти копеек.
— Вот-вот, — неодобрительно косился Елфимка, попов сын. — Богатии обнищают, а нищии обогатеют.
— Рот закрой, наглотаешься дыму!
И Шохин подтверждал:
— Здесь сендуха. Много добра.
Странно намекнул:
— Знал одного горячего человека. Ухо у него всегда топырилось. Когда-то ходил в подьячих, привык закладывать за ухо перо. Собрал ватажку и самовольно, без царского наказа, ушел далеко. Говорили, что на реку Большую собачью. Сильно хотел разбогатеть.
— Ну?
— Ни слуху, ни духу.
— Ты это про Песка? Про вора Сеньку Песка? — в глазах Лоскута вспыхивал тайный интерес. — Куда он ходил, знаешь?
Шохин ужасно подмаргивал:
— Никто не знает. Не сыскал тот Сенька пути.
Свешников про себя дивился: «А чего Шохин сердится? Чего ему тот вор? Зачем вспомнил, зачем говорит горячо? Может Шохин назвать однажды нехорошее имя, помянуть бернакельского гуся?»
А разговор в урасе нисколько не утихал:
— Крупного надо брать! За крупного зверя награда выйдет крупнее!
— Ну, крупного! Ну, даже возьмем! А как кормить да стеречь такого?
— Да и как брать крупного? — по делу вмешивался Михайлов. — Может, напугать! Гнать по насту?
— Он бабки пообдерет.
— Ну и хорошо. Станет смирный.
— А если яму выдолбить? — мучился Микуня. — Если выдолбить яму, чтоб зверь ввергся в нее?
— Да какая яма в сендухе? — сердился вож. — Копни на палец, сплошной лед. Писаные покойников не прячут из-за этого.
— Куда ж девают?
— Подвешивают к деревьям.
От вожа несло жаром, силой, чесночным духом. По свернутой набок роже видно, что драл его не только медведь. И про вора Сеньку Песка, наверное, вспомнил потому, что запомнился ему чем-то вор. Опытный человек, много знает. Плавал по Лене, ставил первые зимовья в низах Большой собачьей. Громил олюбенского князца Бурулгу. Тогда на русский острожек, где отсиживался Шохин со товарыщи, каждый день бросалась шумная толпа самояди.