Иудей - Иван Наживин 65 стр.


Какая может быть «систем» в этом мире обманов?

И Анания, грузный, красивый старик с жёсткими глазами, читал теперь под пение цикад как раз о тех обманах, которые владеют человеком даже в повседневных мелочах.

…Далее лужа воды глубиною не более пальца,

На мостовой между камнями улиц скопившись порою,

Вид под землёй нам открывает столь же большой, необъятный,

Как и зияющий свод над землёй вознесённого неба.

И представляется нам, будто тут, под землёю, мы видим

Тучи и все те предметы, что в дивном находятся небе.

Если в средине потока наш конь остановится борзый

И в это время посмотрим мы в быстротекущие воды,

То мы коня в них увидим, стоящего кверху ногами

И с быстротой уносимого волнами против теченья.

Также, куда б мы ни кинули взора, нам будет казаться,

Будто все вещи плывут и несутся таким же порядком.

Портик возьми, наконец, представляющий ходы прямые

И состоящий притом из колонн одинаких повсюду.

Если же вдоль поглядеть от какой-нибудь точки предельной,

То постепенно он сводится к конуса узкой вершине:

Крыша склоняется к полу, сближается правый бок с левым

Вплоть, пока все тут к вершине конической в нем не сойдётся…

Ночью, когда разреженные тучи уносятся ветром,

Нам представляется, будто блестящие светочи неба

Поверху как бы навстречу идут облакам, и при этом

Вовсе не теми путями, какими идти надлежит им.

Далее: если ты руку к глазам поднесёшь и немного

Снизу надавишь их, то образуется чувство, как будто

Все, что ты видишь, в двойном пред тобою является виде,

Видишь в светильниках, как разгорается пламя двойное,

Видишь в жилище своём, как двоится домашняя утварь,

Как у людей появляется по два лица, по два тела…

Первосвященник перебросил несколько страниц.

…Эти места козлоногих сатиров и нимф приютили,

Как утверждают туземцы, и здесь поселилися фавны.

Здесь они, ночью блуждая, весёлой игрою и шумом

Тишь нарушают безмолвную, по уверенью народа.

Слышатся струнные тихие звуки порой, и из флейты

Нежную жалобу пыльцы играющих тут извлекают.

Издали люд земледельческий слышит, как Пан, потрясая

На голове полудикой убор свой из веток сосновых,

Часто губами кривыми по трости пустой пробегает

И заставляет свирель заливаться пастушеской песнью…

«Как это сладко! — подумал старый первосвященник. — И как все это тоньше, чем у нас».

И он вернулся к тёплому воззванию к тени Эпикура, которое ему так нравилось у Лукреция:

…О, украшение Греции! Ты, что из мрака впервые

Светоч познанья извлёк, объясняя нам радости жизни!

Вслед за тобой я иду и шаги свои сообразую

С теми следами, что раньше стопы твои напечаталели.

Не состязаться с тобой я хочу, но тебе с восхищеньем

Следовать только дерзаю. Возможно ли ласточке спорить

С лебедем? Можно ль дрожащему телом козлу состязаться

С силою той, что являет в ристалищах конь быстроногий?

Ты наш отец, открывающий тайны вещей, ты ученье

Преподаёшь нам отечески. В славных твоих сочиненьях

Черпаем все мы, подобные пчёлам, что лучшие соки

Пьют из цветов. Все мы жаждем твоих золотых изречений,

Да, золотых и достойных бессмертья всегда и вовеки…

Старый первосвященник читал творение уже ушедшего из мира поэта, в отдалении глухо шумел, как всегда, мятущийся город, а над ним, сквозь резную листву дремлющих пальм, синело дряхлое, по выражению Лукреция, небо…

По песку послышались мягкие шаги старого слуги Анании, Израэля.

— Царь Агриппа и принцесса Береника желали бы видеть тебя, господин, — низко склонился он.

— Проведи их сюда и прикажи рабам подать нам лучших фруктов и всяких прохладительных напитков.

С глубоким поклоном тот ушёл, и скоро в глубине сада послышались голоса. Анания поднялся навстречу высоким гостям.

— Царь и прекраснейшая из прекрасных, какой благоприятный ветер занёс вас к такому старику, как я? Прошу вас… Большей радости я не мог бы себе и придумать…

И, обменявшись приветствиями, все воссели на пёстрые ковры. Хотя именно благодаря Агриппе и потерял Анания место первосвященника, но они дулись один на другого недолго: Анания понимал, что иначе Агриппе поступить было трудно и что закон был, во всяком случае, против него… Агриппа потянулся и взял свиток.

— О!.. О!.. — воскликнул он с притворным ужасом, высоко поднимая свои подкрашенные брови. — Наш первосвященник читает под пение цикад самого Лукреция!.. Куда же мы идём?

— Да куда же в такую жару идти? — улыбнулся Анания. — И что бедный старик, как я, может придумать себе в одиночестве, как не часок-другой философии?

— Я не люблю философов, — комически поморщился Агриппа. — Это особая порода людей: сварливая, ленивая, суетная, раздражительная и напыщенная. От нечего делать они напридумывали себе лабиринты пустых слов и называют себя стоиками, академиками, эпикурейцами, перипатетиками и другими, ещё более смешными названиями; они измышляют всякий вздор о богах, морочат молодёжь, которая льнёт к ним, декламируют трагическим тоном всякие пошлости о добродетели и.преподают искусство бесплодных рассуждений.

— О!.. О!.. — засмеялся Анания. — Прекрасная Береника, я никогда не думал, что твой брат так строг к нам, бедным философам.

— Но я делаю исключение для благостного Эпикура, — сказал Агриппа. — И Лукреция я люблю. И вот тебе доказательство — слушай:

…Глянь на прекрасные, чистые краски небесного свода,

Где прикрепились блуждающих светочей ясные сонмы,

Или на солнце и месяц с их дивным лучистым сияньем —

Если бы все это пред человеком открылось впервые,

Взоры его поражая внезапным своим появленьем,

Что указать бы он мог удивительней этих предметов,

В существованье которых едва ли поверили б люди?

Нет! Ничего! Столь чудесным казалось бы зрелище это.

Ныне же к виду такому привыкну в, никто не считает

Нужным и взора поднять к лучезарным пространствам небесным,

Прежде всего, как сказал я, нигде, ни в каком направленьи,

Ни наверху, ни внизу, под ногами, ни вправо, ни влево

Не существует границ никаких. Указует на это

Самое дело и суть бесконечностей то подтверждает.

Вследствие этого невероятным должно почитаться.

Будто бы там, где простёрта кругом бесконечность пространства,

Там, где в бесчисленных числах бездонная масса зачатков

В вечном броженьи находится, вечным движеньем гонима,

Образовался один только мир наш земной с небесами

И из материи всей ничего не возникло другого…

— Прекрасно!.. Превосходно!.. — воскликнул первосвященник. — Ты великолепно читаешь.

Но Береника подавила зевок. Она отлично знала, что Агриппа ничего не любил, кроме хорошеньких женщин, До её служанок включительно, и что Лукреций для него это то же, что для неё эти украшения и драгоценные камни — рама.

В последнее время Береника — красота её, как это ни невероятно, расцветала все более и более и она становилась просто страшной в этом победном сиянии своём — переживала серые дни. Агриппа надоел ей. Он был ограничен и вульгарен. И мысль, что она так на веки и останется в этом жалком уголке земли между Цезареей и Иерусалимом, нагоняла на неё иногда тоску. Мечтала она иногда о Риме, о цезаре. Конечно, она легко могла бы овладеть этим жалким комедиантом, но он внушал ей отвращение, во-первых, а во-вторых, она слишком хорошо знала судьбу и бесстрашной в игре жизни Агриппины, и Октавии, захлебнувшейся в стыде и крови, и маленькой Актэ и ни на йоту не верила в прочность судьбы бешеной интриганки Поппеи Сабины. Идти по их следам у прекрасной иудейки не было никакой охоты.

И, как неизбывное наваждение, часто вставал перед ней в божественном совершенстве своём образ Маленького Бога, и тогда тосковала её душа глубоко и больно.

Назад Дальше