Вот где беда-то! Тут вам и конец. С войском воевать можно, войско можно одолеть, народа не одолеешь. Татарин — не этот татарин, а тот, старинный, — он посильней вас был, а застрял: с народом пошла война. Гиблое дело.
— Какой же ответ? На загадку-то… Ты знаешь? — спросил Стырь, крайне заинтересованный.
— Знаю. Оттого и зашел… Можеть, батька и убьет меня после, но уж не подсказать вам — это будет мой грех. Скажу, потом делайте как знаете. Ответ такой, казаки-атаманы: надо вам вперед попов и бояр рассказать мужику: идете вы делать божье дело. Как Христос учил? Скорей верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. Вот весь и сказ: поднялись на богатых, а бедных идем заслонить от притеснителев… Вот. Нас, мол, можеть, сам господь бог послал.
— Это мы без тебя знаем, как говорить, — сказал Ларька ехидно. — Монах нашелся…
— Вы знаете, надо, чтоб мужик тоже знал. Вот это я и хотел сказать.
— Все? — спросил Степан, странно глядя на Матвея, не то удивляясь на этого человека, не то любуясь весело.
— Все. Запомните, что сказал. А то вам плохо будет.
— Спаси бог! Как можно не запомнить… Теперь я сделаю, чего не сумел давеча. — Страшно сдвинув брови, Степан потянул из-за пояса пистоль… Ус мгновенно развернулся и ногой загреб табурет под Степаном. Табурет вылетел; Степан упал. И, сидя на полу, направил пистоль на Уса…
Ус побелел. Но ни один мускул не дрогнул на его добром лице. Он смотрел на Степана. Выхватить свой пистоль он все равно не успел бы… И он ждал. На его могучей, изрезанной морщинами шее вспухала толчками толстая, синевато-багровая жила, точно вскрикивала о жизни.
Степан поднялся… Сунул пистоль за пояс.
— Там же пули нет, — сказал неохотно. — Уставились… Поиграть нельзя с дураками. — Видно, ему самому противной стала эта «игра» — надоело: все утро сегодня он то и дело хватается и хватается за пистоль. Сам как дурак сделался. — Поплыли дальше. — Степан поднял табурет, сел, поглядел на дверь…
Матвея в приказной избе уже не было. И никто о нем больше не напомнил, не сказал ничего. Утро какое-то кособокое вышло; утро-то какое — победное, а все чем-то да омрачается.
— Дальше так дальше, — беспечным голосом сказал Ларька.
— Куда плывем-то?
— Только одно хочу вам сказать, и запомните: все, что тут счас сказал Матвей, — это истинная правда. — Степан помолчал, чтоб как следует вникли в его слова. — Мне только обидно, казаки-атаманы, что мужицкая голова оказалась умней… ваших. — Не сказал «наших», сказал — «ваших». — А я от вас добивался… Это наука вам. — Степан подумал и все-таки добавил: — И мне тоже. Давайте корень копать… Ишо один наказ: мы на войне, ребятушки, и нечего кажный раз по сторонам оглядываться — то пришибли кого сгоряча, то… в икону попали. Да как же без этого? На войне-то!.. Вы што?
9
Два казака на небольшой верткой лодочке гребли изо всех сил вниз по течению. Видно, старались держать ближе к берегу — к кустам. Переговаривались сторожко.
— Сколь нащитал?
— Триста набрал в голову и сбился. С тыщу будет. Двенадцать пушек.
— Смело они… развалились, как так и надо.
— Не знают, потому и смело.
— Хоть бы стереглись маленько…
— Не пуганные ни разу.
— Оно и мы-то — ждем, что ли, их? Я слыхал, они ишо где-то из-под Казани только-только выворотились… А они — вот они, голуби, пузы уж тут греют.
— Где теперь батька-то?
— В приказе небось? А где, поди?.. Там.
— Будет дело… Откуда, думаешь: с Москвы?
— С Москвы, должно. С казанскими вместе. Эх, разгуляться-та-а! Аж слюни текут. Накрыть можно… как кутят ситом.
— Даст бог, накроем.
Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.
— Иван, огляди стены, — велел Степан. — Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться.
Подбирай вожжи, Прон: людей зря не обижай, не самовольничай — кругом все решайте…
Ус шел со Степаном.
— Калган не болит? — спросил Ус просто.
— Нет.
— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо!
Степан думал о другом.
— Где счас Матвей твой? — спросил он.
— Тебе зачем? — насторожился большой Ус.
— Надо повидать его… Не бойся, худа не сделаю.
— Со мной он вместе. Смотри, Степан… тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с усмешкой посмотрел на Уса:
— А князь Борятинский-то… Ты как та девка: ночевала — и забыла, с кем.
Ус замолк — обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря… Матвей про него сказал: «Пушка деревянная — только пужать ей».
— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы — не бегать. Так бы суметь…
— Зачем Матвея-то надо?
— Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.
— Глянется, а сам стукнуть хотел… Первый-то раз.
— Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины… А? Из таких — умные получаются. Где ты его взял-то?
— Все там же! — Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. — Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам… а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все… Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно… Не спрашивал.
— Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.
— Откуда ты знаешь?
— Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.
— Ну, мировую? — совсем повеселел Ус.
— Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?
— Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи… Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:
— Так…
— Сиди, я тебе не боярин. — Степан посадил Матвея, сел напротив. — Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? — Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.
— Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то — вверх, вниз? — спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз. — Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. — Еслив это правда война, то — вниз.
— Вниз. — Степан все глядел на Матвея. — Ишь ты!..
Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.
— Не боюсь я тебя, грозный атаман, — заявил он спокойно и даже весело.
— Давеча же убить тебя мог, — серьезно сказал Степан.
— Мог, — согласился Матвей. — Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.
— Как так?
— Люблю тебя.
— Хм…
— Одно время шибко я бога кинулся любить… Чего только над собой не делал! — казнил себя всяко, голодом морил… даже на горбатой женился… Ну — полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько — нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж — на кого же надеяться? Все. А с богом никак не могу — не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня…
— А чего хочешь-то? — надеесся-то. Чего надо-то?
— Хочу-то?.. — Матвей помолчал. — Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то — в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон — жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже — тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос.