Землячка трудно сходилась с людьми, не заводила с ними личных отношений — дело, дело, она признавала лишь деловые связи — Катенина одна из немногих, для кого открыто сердце Землячки, и Катенина знала, какое это сердце, и не было, кажется, жертвы, какой бы она не принесла, чтобы облегчить положение своего строгого друга.
Землячка понимала и ценила это.
«Спасибо, родная, за всю вашу ласку, — писала она в начале этого трудного года Лидии Михайловне, — за все хорошее, что вы всегда даете мне».
В тот же день Катенина пошла по дворам, расположенным по соседству с Сущевской частью. В одном из дворов нарвалась даже на неприятность.
Она стояла и посматривала на забор — высокий ли, легко ли через него перелезть, и тут какая-то женщина вынырнула из-под развешанного на веревках белья.
— Вам кого, барышня?
Катенина растерялась.
— Лучинкины здесь живут? — выпалили она первую пришедшую на ум фамилию.
Женщина подозрительно ее оглядела.
— Нету у нас таких… Шляются тут, прости, господи, всякие, а потом, смотришь, и пропало белье.
Пришлось Катениной уйти, так и не рассмотрев хорошенько забора.
Нет, не женское это дело — бродить по дворам!
Она пошла к Терехову — для того, чтобы снять план какой-либо местности, он подходил более всего: он не только член РСДРП, большевик, активный участник подполья и вооруженного восстания, но и студент Межевого института.
— Павел Григорьевич, нужно снять план местности, примыкающей к Сущевской части, — попросила она его. — Есть такое поручение. Сказать от кого?
— Не надо, — ответил Терехов. — Я вам вполне доверяю, Лидия Михайловна.
Он тут же ушел из дому и меньше чем за сутки обследовал всю Селезневку, а на другой день Ярославский уже нашел этот план в коробке с мармеладом.
Побег наметили на пасху, это самые удобные дни — много пьяных, много бесцельно шатающихся прохожих, да и в самом участке полицейские тоже не обделят себя водкой.
Арестованных должны перевести в тюрьму, но пока шло оформление перевода, прокуратура решила не тянуть — очень уж соблазнительно было для служителей Фемиды поскорее посадить на скамью подсудимых руководителей военной большевистской организации, дело должно было окончиться каторжными приговорами.
Поэтому следствие по делу военной организации большевиков началось, когда арестованные еще сидели в Сущевской полицейской части.
Подследственных то и дело вызывали на допросы — Ярославского, Клопова, Землячку…
Ротмистр Миронов допрашивал ее по нескольку часов кряду; он бывал и вежлив, и резок, и перемены в его обращении не производили впечатления на подследственную Берлин, она оставалась верна себе и, вопреки очевидным фактам, упрямо утверждала, что она — Осмоловская.
В интересах арестованных было затягивать следствие — чем больше проволочек, тем больше времени для подготовки побега.
Однако следовало поторопиться: из Сущевской полицейской части вырваться трудно, а из тюрьмы и совсем невозможно.
Записки, а иногда встречи с товарищами позволяли Землячке быть в курсе того, что происходило в мужской камере, а там деятельно готовились к побегу.
Были подготовлены квартиры, найдены деньги, изготовлены паспорта. Терехов еще раз обследовал прилегающую к полицейскому участку местность. Катенина собиралась печь куличи.
В предпраздничные дни в полицейскую часть поступало много передач для арестованных, это не только не возбранялось, но и поощрялось. Арестанты побогаче щедро делились полученными яствами с надзирателями и городовыми, а победнее не осмеливались протестовать, когда тюремные служащие отбирали что-нибудь из их передач для себя. Поэтому на пасху разрешалось передавать даже спиртные напитки.
— Лидия Михайловна, голубчик, побольше вина, — наказывала Землячка Катениной. — Сердобольные купцы навезут для арестантов и еды, и выпивки, но добавить никогда не мешает.
Перед пасхой тюрьма при части завалена передачами, осматривают и проверяют не слишком строго, особенно если делятся.
Пасхальную ночь праздновали в тюрьме не менее шумно, чем на воле. Хватало и водки, и вина. Еще с вечера надзиратели собирались небольшими компаниями, готовились разговляться прямо на посту, в тюрьме.
Ночью в камеру к Землячке заглянул надзиратель Овчинников.
— Барышня! — позвал он ее. — С вами женишок ваш желает похристосоваться.
Он был навеселе и потому особенно добродушен.
Землячка вышла в коридор, там уже стоял Ярославский.
— Отойдите в уголок, только ненадолго, — сказал Овчинников. — А я посторожу.
Тускло светила лампочка, от стен пахло масляной краской, из-за окон наплывал благовест.
— Розалия Самойловна, побег намечен на первый день пасхи, — быстро сказал Ярославский. — Самый разгул, в тюрьме все перепьются, и в городе пьяных видимо-невидимо, как-нибудь уж постараемся устроить, чтоб вас выпустили из камеры.
— Нет, я не побегу с вами, — решительно отказалась Землячка. — Присутствие женщины привлечет к вам внимание, да и стеснять буду я вас при побеге.
— Но мы не можем вас оставить, — запротестовал Ярославский. — Тем более что суд состоится, даже если вы одна окажетесь на скамье подсудимых.
— Я уйду, у меня тоже все подготовлено, — уверенно сказала Землячка. — Но вместе с вами уходить мне не следует.
Ярославский пожал плечами. Землячка всегда категорична, ее невозможно переубедить, если она приняла решение. Он только еще раз предупредил:
— Но помните, уйти вам необходимо, этого требуют интересы всей организации.
— Я все знаю, — согласилась Землячка. — Однако поймите, я не вписываюсь в ваш ансамбль.
Тут их сторож позвякал ключами — в коридоре пусто, никто не появлялся, но самому Овчинникову хотелось поскорее присоединиться к собутыльникам.
— Прощайте же…
Ярославский наклонился к Землячке — надо же сделать вид, что христосуются, и они разошлись.
Землячка вернулась в камеру.
— Ну как? — поинтересовалась Генкина. — Что-нибудь получается?
— Узнаем завтра, — уклончиво сказала Землячка. — Может быть, и получится…
Она не стала больше ничего объяснять, и Генкина не расспрашивала. За несколько дней совместного пребывания в камере она уже изучила этот характер. Землячка никогда не говорит больше того, что хотела сказать.
Ночью, спустя сутки, женщины услышали в коридоре шум — метались и кричали надзиратели, началась суматоха.
В тюрьме обнаружили побег.
Все тот же Овчинников рассказал Землячке, как это произошло, а о подробностях она узнала позже от непосредственных участников побега.
Помимо политических, в камере сидело много разной публики, какие-то личности без определенных занятий, уголовные преступники, дожидавшиеся перевода в тюрьму, и просто забранные на улице бродяги.
Еды в камеру нанесли под пасху в изобилии, передачи получили чуть ли не все заключенные. Тут были и пасхи, и куличи, и крашеные яйца, жареное мясо, колбасы, всякие прочие закуски, да вдобавок попало несколько бутылок вина.
Получили передачи и Ярославский с товарищами; те, кто их передавал, позаботились о том, чтобы послать побольше крепких напитков, а Ярославский и его товарищи не проявляли большого беспокойства, когда бутылки эти до них не доходили.
В воскресенье рано утром штабс-капитан Клопов вместе с Ярославским и Костиным склонился над присланным ему из дому куличом, осторожно разрезал и извлек из него десяток пилок. Затем участники военной организации перебрались к окнам и принялись пилить оконные решетки.
Увы! Пилки оказались слишком тонки, не брали тюремное железо, побег приходилось отложить.
Но тут Ярославскому пришла спасительная мысль.