Он заметил, что сухая кожа на них шелушится, и сквозь нее выступают голые кости.
В том, как эти руки цеплялись за одежду, была игривая и отвратительная ласковость, как у развратных женщин.
Юлиан почувствовал на щеке своей дыхание; в нем был запах тления и могильная сырость. И вдруг над самым ухом — быстрый, быстрый, быстрый шепот, подобный шуршанию осенних листьев в полночь:
— Это — я, это — я, я. Разве ты не узнаешь меня?
Это — я.
— Кто ты? — молвил он и вспомнил, что нарушил обет молчания.
— Я, я. Хочешь, я сниму с глаз твоих повязку, и ты узнаешь все, ты увидишь меня?..
Костяные пальцы, с той же мерзкой, веселой торопливостью, закопошились на лице его, чтобы снять повязку.
Холод смерти проник до глубины сердца его, и невольно, привычным движением, перекрестился он трижды, как бывало в детстве, когда видел страшный сон.
Раздался удар грома, земля под ногами всколыхнулась; он почувствовал, что падает куда-то, и потерял сознание.
Когда Юлиан пришел в себя, повязки больше не было на глазах его; он лежал на мягких подушках в огромной, слабо освещенной пещере; ему давали нюхать ткань, пропитанную крепкими духами.
Против ложа Юлиана стоял голый исхудалый человек с темно-коричневой кожей; это был индийский гимнософист, помощник Максима. Он держал неподвижно над своей головой блестящий медный круг. Кто-то сказал Юлиану:
— Смотри!
И он устремил глаза на круг, сверкавший ослепительно, до боли. Он смотрел долго. Очертания предметов слились в тумане. Он чувствовал приятную успокоительную слабость в теле; ему казалось, что светлый круг сияет уже не извне, а в нем; веки опускались, и на губах бродила усталая покорная улыбка; он отдавался обаянию света.
Кто-то несколько раз провел по голове его рукою и спросил:
— Спишь?
— Да.
— Смотри мне в глаза.
Юлиан с усилием поднял веки и увидел, что к нему наклоняется Максим.
Это был семидесятилетний старик; белая, как снег, борода падала почти до пояса; волосы до плеч были с легким золотистым оттенком сквозь седину; на щеках и на лбу темнели глубокие морщины, полные не страданием, а мудростью и волей; на тонких губах скользила двусмысленная улыбка: такая улыбка бывает у очень умных, лживых и обольстительных женщин; но больше всего Юлиану понравились глаза Максима: под седыми, нависшими бровями, маленькие, сверкающие, быстрые, они были проницательны, насмешливы и ласковы. Иерофант спросил:
— Хочешь видеть древнего Титана?
— Хочу,-ответил Юлиан.
— Смотри же.
И волшебник указал ему в глубину пещеры, где стоял орихалковый треножник. С него подымалась клубящейся громадой туча белого дыма. Раздался голос, подобный голосу бури, — вся пещера дрогнула.
— Геркулес, Геркулес, освободи меня!
Голубое небо блеснуло между разорванными тучами.
Юлиан лежал с неподвижным, бледным лицом, с полузакрытыми веками, смотрел на быстрые легкие образы, проносившиеся перед ним, и ему казалось, что не сам он их видит, а кто-то другой ему приказывает видеть.
Ему снились тучи, снежные горы; где-то внизу, должно быть, в бездне, шумело море. Он увидел огромное тело; ноги и руки были прикованы обручами к скале; коршун клевал печень Титана; капли черной крови струились по бедрам; цепи звенели; он метался от боли:
— Освободи меня. Геркулес!
И Титан поднял голову; глаза его встретились с глазами Юлиана.
— Кто ты? Кого ты зовешь? — с тяжелым усилием спросил Юлиан, как человек, говорящий во сне.
— Тебя.
— Я — слабый смертный.
— Ты -мой брат: освободи меня.
— Кто заковал тебя снова?
— Смиренные, кроткие, прощающие врагам из трусости, рабы, рабы! Освободи меня!
— Чем я могу?..
— Будь, как я.
Тучи потемнели, заклубились; гром загудел вдали; сверкнула молния; коршун взвился с криком; капли крови падали с его клюва.
Но сильнее грома звучал голос Титана:
— Освободи меня. Геркулес!
Потом все закрыли тучи дыма, поднявшиеся с треножника.
Юлиан на мгновение очнулся. Иерофант спросил:
— Хочешь видеть Отверженного?
— Хочу.
— Смотри.
Юлиан опять полузакрыл глаза и предался легкому очарованию сна.
В белом дыме появились слабые очертания головы и двух исполинских крыльев; перья висели поникшие, как ветви плакучей ивы, и голубоватый свет дрожал на них.
Кто-то позвал его далеким, слабым голосом, как умерший Друг:
— Юлиан! Юлиан! Отрекись во имя мое от Христа.
Юлиан молчал. Максим прошептал ему на ухо: «Если хочешь увидеть Великого Ангела, — отрекись».
Тогда Юлиан произнес:
— Отрекаюсь.
Над головой видения, сквозь туман, сверкнула утренняя звезда, звезда Денницы. И Ангел повторил:
— Юлиан, отрекись во имя мое от Христа.
— Отрекаюсь.
И в третий раз промолвил Ангел уже громким, близким и торжествующим голосом: «Отрекись!» — и в третий раз Юлиан повторил:
— Отрекаюсь.
И Ангел сказал;
— Я— Денница. Я— Звезда Утренняя. Приди ко мне.
— Кто ты?
— Я — Светоносный.
— Как ты прекрасен!
— Будь подобен мне.
— Какая печаль в глазах твоих!
— Я страдаю за всех живущих. Не надо рождения, не надо смерти. Придите ко мне. Я — тень, я — покой, я — свобода.
— Как зовут тебя люди?
— Злом.
— Ты — зло!
— Я восстал.
— На кого?
— На Того, Кому я равен. Он хотел быть один, но нас — двое.
— Дай мне быть, как ты.
— Восстань, как я. Я дам тебе силу.
Ангел исчез. Налетевший вихрь всколебал пламя треножника;-оно приникло к земле, расстилаясь по ней.
Потом треножник опрокинут был вихрем, и пламя потухло. Во мраке послышался топот, визг, стенанье, как будто невидимое, неисчислимое войско, бегущее от врага, летело по воздуху. Юлиан, объятый ужасом, пал лицом на землю, и длинная, черная одежда иерофанта билась над ним по ветру. «Бегите, бегите!»-вопили несметные голоса.-"Врата адовы разверзаются. Это Он, это Он, это Он-Победитель!" Ветер свистал в ушах Юлиана. И легионы за легионами мчались над ним. Вдруг, после подземного удара, сразу воцарилась тишина -и небесное дуновение промчалось в ней, как в середине кроткой летней ночи. Тогда чей-то голос произнес:
— Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
Юлиану казалось, что он уже слышал голос этот когдато в незапамятном детстве.
Потом снова, но тише, как будто издали:
— Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
И голос замер так далеко, что пронесся чуть слышным Дуновением:
— Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня?
Когда Юлиан, очнувшись, поднял лицо от земли, он увидел, что один из иеродулов зажигает лампаду. Голова его кружилась; но он помнил все, что было с ним, как помнят сновидения.
Ему опять завязали глаза и дали отведать пряного вина. Он почувствовал силу и бодрость в членах.
Его повели наверх, по лестнице. Теперь рука его была в руке Максима. Юлиану показалось, что невидимая сила подымает его, как бы на крыльях. Иерофант сказал:
— Спрашивай.
— Ты звал Его? — проговорил Юлиан.
— Нет. Но когда на лире дрожит струна — ей отвечает другая: противное отвечает противному.
— Зачем же такая власть в словах Его, если они ложь?
— Они — истина,
— Что ты говоришь? Значит слова Титана и Ангела — ложь?
— И они— истина.
— Две истины?
— Две.
— Ты соблазняешь…
— Не я, но полная истина соблазнительна и необычайна. Если боишься — молчи.
— Я не боюсь. Говори все. Галилеяне правы?
— Да.
— Зачем же я отрекся?
— Есть и другая правда.
— Высшая?
— Нет. Равная той, от которой ты отрекся.
— Но во что же верить? Где Бог?
— И там, и здесь. Служи Ариману, служи Ормузду,как хочешь, но помни: оба равны; царство Диавола равно царству Бога.
— Куда идти?
— Выбери один из двух путей — и не останавливайся.