И тот, одними глазами, взглядом одним, отвечает на молчаливый вопрос владыки, мол — труден будет разговор с князем Юрием! Фотий молчит, сопит, в подобные мгновения вновь вспоминая далекую Морею и сожалея, что не остался там в крохотном скиту, в возлюбленной тишине, из которой его вырвали едва ли не силой! Строгость и властная повадка Фотия имели под собою совсем нежданное и для многих непостижное основание — ему, которого окружали пристойная духовному главе страны роскошь, почет, толпы слуг, послужильцев, челяди, — по сути ничего этого не было надобно. Он принимал знаки власти как бремя, как должное свидетельство своего служения в миру, но сам стремился от мира прочь, завидуя старцам, уходящим в леса и дебри, на Север, к Белому морю. Он с охотою поменялся бы с Кириллом Белозерским или с кем-то из старцев Валаамского, а то и Соловецкого монастырей (там, бают, тоже затеялось монашеское житие!). И это равнодушие к благам суетного мира делало Фотия особенно несгибаемым и строгим по отношению ко всем, кого ему приходилось «окормлять». Юрия он знал давно и знал его гордость — крестника самого игумена Сергия, заботного строителя Троицкого монастыря, уверенного, что эти святые заботы дают ему право спорить о власти, не подчиняясь даже митрополиту русскому. Юрия следовало сломать, согнуть, подчинить своей воле, и Фотий заранее сосредотачивал свою духовную энергию для этой, во всех смыслах, трудной встречи…
Все ближе холмы с городскими валами и тесовою горотьбой на них, и уже слышен звук колокола дальнего храма Преображения Господня, главной святыни Галича, и уже дорога оцеплена и стеснена встречающими, коих Фотий благословляет, выглядывая в окно возка.
Юрий явно собрал всех, кого мог. Бояре, боярыни, городская и купеческая старшина в долгих охабнях и летниках. Переливается на солнце шелк, горят парчевые оплечья, волнуется рисунчатая тафта и атлас женочьих выходных душегрей и сарафанов. Сам князь Юрий слезает с седла, высокий, сухой, подходит, склоняя голову, под благословение владыки. За ним — сын Иван. Этот волнуется, взмок, лоб в испарине, жадно целует руку Фотия. (Этот — мой ходатай перед родителем! — догадывается Фотий.)
Все по уставу, все по правилу. Фотий, не передохнув, отправляется в храм для торжественного богослужения. А Сергей-Симеон тем часом вглядывается в Юрия, которого знал, видал многажды, но сейчас узрел нечто новое. Или это власть так изменяет людей? Юрий — это ясно — уже ощущает себя великим князем Владимирским, и Федорову становится страшно за своего митрополита, по воле коего до сих пор, на этой тонкой, ускользающей нити, держится ныне завет великого Алексия о прямом, от отца к старшему сыну, престолонаследии в русской земле! Поет хор — мощный, мужской хор, собранный Юрием. Мерцает в пламени свечей и столбах света из каменных окон золото церковных облачений и пышных одежд местной знати. Фотий служит строго, самозабвенно, истово. Служит, собираясь весь к трудному разговору с Юрием. Но вот он выходит из собора. Вся гора, насколько хватает глаз, заполнена народом — неисчислимые толпы крестьян то недвижно стоят, опершись на посохи, то, волнуясь, двигаясь туда и сюда, встречают митрополита с князем. Взопревшие на солнце мужики срывают суконные шапки, кричат неразличимо. И Сергей, с острым интересом взглядывающий то на Фотия, то на князя, слышит, как митрополит с улыбкой, прорезавшей его морщинистый лик, говорит князю Юрию:
— Сыну, не видах столько народа во овчих шерстях! — И Юрий краснеет, поняв насмешку. Одетые в армяки мужики еще далеко не воины, и ему уже хочется приказать, чтобы те немедленно разошлись. Нельзя! Собравшимся галичанам обещано угощение и даровая выпивка от князя, а то и другое только-только начали привозить на гору: разогнать народ, не угостив, соромно! А в теремах, только-только срубленных, с запахом свежего теса, за дубовыми, скатертями крытыми, столами творится пир, и князь угощает митрополита с его спутниками и готовится к беседе, ради которой уведет Фотия к себе, в княжеские покои.
К Юрию подходят:
— Возы довезли, бочки с пивом — тоже!
— Начинайте раздавать! — склоняя голову, отвечает князь. Стремительно приближается трудная для обоих беседа митрополита с князем. И осетрина, и стерляди, и разварная уха, и пирог с гречневой кашею и снетком — все находит горячее одобрение сотрапезующих, которые, запивая медом и фряжескими винами княжеское угощение, почти и не замечают, что Юрий и митрополит уже покинули пиршественные столы.
Сергей Федоров бежит вослед митрополиту (велено быть владыке неотлучно), с некоторым сожалением отставив от себя блюдо с кусками алой печорской семги, подыматся дожевывая и прогоняя мысли о изобилии княжеского стола. Сейчас начнется самое важное и самое интересное, что он не должен да и не может пропустить!
И вот они сидят друг против друга, князь Юрий со своим дьяком, который держит в руках противень с духовной грамотой князя Дмитрия (иные грамоты в ларце, под рукой), и Фотий с Сергеем-Симеоном, приготовившимся писать потребное.
— Князь! Не допусти кроволития в русской земле! — сурово говорит Фотий. — Многие царства разрушились, когда правители их вышли из согласия друг с другом! Град Константина Равноапостольного не от чего иного пришел в умаление, как от взаимной вражды кесарей, и напротив, когда василевс подавал руку сильным соперникам своим, а они ему — оттого проистекало каждый раз усиление империи Ромеев! Подчинись, князь, порядку, его же установил кир Алексий и освятил игумен Сергий, зело чтимый тобою!
Юрий слушал митрополита, лобасто склонив голову. Его ответ был — духовная грамота отца — о Витовте, о том, что злой и трусливый ребенок Василий не сможет быть хорошим хозяином русской страны, о том, что Софья может отдать русский престол литвинам — речи не было, хотя и тот и другой понимали, что дело именно в этом.
Выслушав и отвергнув все доводы и увещания Фотия, Юрий твердо отказался от заключения мира, требуя лишь перемирия. Сергей, кусая губы, глядел то на того, то на другого, и когда говорил Фотий — молча соглашался с Фотием, а когда Юрий начинал возражать, невольно склонялся к Юрьевой правде, так и не в силах решить, кто же из них наиболее прав. В конце концов Фотий резко встал, объявив:
Уезжаю! И не даю, князь, тебе благословения своего!
В сенях к Фотию кинулся Иван, упал на колени, лобызая руку святителя.
— Упорен твой батюшка! — выговорил Фотий, в особицу благословляя Ивана, и — покинул терем. Сергей шел следом, недоумевая, как это можно, забравшись в такую даль, ничего не добившись, столь резко и круто поворачивать назад. Но оказалось, что можно и что это было лучшим решением Фотия.
В Галиче открылся мор.
Глава 8
Когда Гаврило Иванчиков, мужик из Загорья, повалился у бочки с пивом, многие рассмеялись — ишь упился! Но то был не хмель — поняли, когда у Гаврилы пошла густо пена изо рта, а выкатившиеся из орбит глаза начали стекленеть. То была черная смерть.
Летняя ли жара вновь усилила стихший было мор, новая ли волна черной смерти, пришедшей на Русь через Польшу из Германии, плеснула сюда, или попросту созданное Юрием похвалы ради многолюдство сработало — люди стали заражаться друг от друга. Но только черная смерть грозно подняла свою смрадную голову, слух, вспыхнувший словно пороховое зелье, пролетел, охватив ужасом город, — мор-де усилился потому, что Фотий отбыл, не благословивши Галича и галичан.
Первым кинулся, пал в ноги отцу Иван:
— Батюшка! Не погуби людей! Умоляю!
И после другие многие, начиная от боярина Чешка и домового духовника, отца Игнатия, кинулись умолять князя.
Юрий не то что сдался, но ему (тем паче, когда и Настасья, побелев лицом, пала на колени перед ним) передался ужас толпы, ужас города, на который обрушилась, как понимали решительно все, Божья кара.