Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– Держишь двумя руками. Бросаешь – одной. Вырабатывай траекторию. Никаких – от щитка! Свечка! Траектория!
…Света вдруг поняла, что ей надо: всего в двадцати шагах сверкнула дверь галантерейного магазина. Зеркальная дверь. Люди входили и выходили, и дверь постоянно была открыта. Света встала рядом и рассматривала себя в это длинное, до асфальта, зеркало. Обычная девушка, стройная, симпатичная, ноги ровные, вон икры загорелые выходят из-под узких штанов – вполне симметричной формы… Ступни, правда, большие, сороковой размер, так это из-за роста… Да и не бросается в глаза… В общем, девушка как девушка. Что он нашел в ней такого? Откуда попёр барак?.. Тот самый глиняный барак, в котором она прожила свои «семнадцать плюс-минус»? Что он имел в виду, этот пухленький иностранец с его ненавидящим взглядом?
Ведь она кожей почувствовала его желание задушить ее. Не облапать, не изнасиловать даже – уничтожить. Как это у Чехова из школьной программы? «…Каждый день по капле выдавливать из себя раба». Но она никогда не была рабыней! Когда Борис Иванович снял с нее этот кожух, стало так легко играть, она постигла эти рысьи пробежки, мяч в двух руках, бросаешь одной, от плеча, какая траектория, ни одной осечки! Она поняла, что все надо так делать. Она стала учиться на одни пятерки. Она поступила в МГУ с первой попытки, она завоевала столицу!.. Что же он учуял, этот гад иностранец?
Света пришла в себя, когда зеркальная дверь закрылась. Исчезло изображение высокой красивой девчонки с очень серьезным взглядом. На ручке, с внутренней стороны двери, появилась белая картонка «Обед». Света усмехнулась, вздернула повыше подбородок и двинулась дальше по улице. Ошибся ты, дядя Чехов. Не раба надо выдавливать из себя, а – страх. Боязнь не то сказать. Не к тому подойти. Не так посмотреть. Вечный страх: как прожить на одну стипендию, чтобы девчонки, соседки по общежитию, не заметили, что голодаешь.
Как натянуть на лицо скучающе-равнодушную маску, когда кто-то из них получает посылку из дома, а там шматы душистого сала, четвертина окорока и пара лещей вяленых, с оторванными головами, чтобы втиснулись в небольшой посылочный ящичек? Эту бы оторванную и выброшенную на помойку голову, да кусочек хлеба… это ж сколько можно выгрызть, вытащить ногтями, долго-долго жевать, с хлебом… Света неожиданно заулыбалась: ничего себе мысли у московской красавицы, у столичной штучки «семнадцать плюс-минус». Кто б знал!..
Улыбаться не хотелось, но она удержала на губах улыбку и, гордо вскинув голову, продолжила свой путь. Конечно, по большому счету, никакая она не московская красавица: горняцкая смазливая деваха, временно командированная в Москву. Но никто из окружающих об этом не знает. И не узнает! А она, конечно, никогда уже в убогий Горняцк не вернется: будет вгрызаться в Москву белыми крепкими зубами, вцепляться ухоженными ногтями, будто выковыривает мякоть из вяленой рыбьей головы, но здесь удержится, останется навсегда!
Высокая студентка, в облегающих брючках-бриджах и обтягивающей красной маечке, уверенно шагала по раскаленной Москве. В конце концов, если не придираться к мелочам, красавица в Москве и есть московская красавица!
Куда может идти московская красавица, ну-ка догадайтесь? Правильно – к своему возлюбленному. Московскому, коли уж на то пошло, красавцу… Ален красив, спору нет. Глаза. Глазищи. Плечи. И карьера обеспечена, и заработок. Но он не маршальский сын, не внук члена Правительства, он даже не москвич, как и Света. И идет она не в его родовое гнездо в доме на набережной или в одну из вот этих, обвешанных мемориальными досками «сталинок» на Горького, с трехметровыми потолками и раздельными санузлами, нет, всего лишь на квартиру к его то ли знакомому, то ли родственнику, у которого Ален обитает в дни увольнительных.
Не москвич. Жаль. А нужен – москвич. Вот такое окошко нужно, – взгляд Светы зацепил широкое, сверкающее чистотой окно на втором этаже. Фрамуга приоткрыта, и ветерок шевелит шикарную белую кружевную гардину. Там, за окошком, паркетный дубовый пол, а не земляной, как у них в бараке, там стены белые или в этих красивых модных бумагах – как они их называют? Обои. И стены эти не сочатся копотью…
Отец Светы погиб на шахте восемь лет назад. Взрыв метана. Да и как он мог не взорваться, если метаном провонял весь поселок, стены в бараках, подушки, детские игрушки. Мать как надела тогда черный платок – так и все. Будто оживший мертвец ходила по инстанциям, добиваясь для Светы направления на учебу: у них есть такая разнарядка «дети погибших на трудовом посту». И добилась. Но не пошла провожать Свету до автобуса, будто на этом силы враз кончились, – так и стояла в перекошенном дверном проеме барака: черный платок, провалившиеся глаза, кукольное старушечье личико, руки раскинула, вцепилась в косяки. Будто не впустит она свою доченьку обратно в барак. Ни за что. Такое у нее получилось благословение.
Бедная мама! Ее надо срочно забрать оттуда. Вот в такую комнату, с гардинами, она и не видела никогда подобной красоты…
…Через час они с Аленом сидели на узком диване, покрытом ярким клетчатым пледом, который резко отличался от серых невыразительных вещей отечественного ширпотреба, как, впрочем, и все в этой квартире. Такие пледы в магазинах не продавались, и такие проигрыватели с хромированными регулировочными тумблерами, и такие пластинки… И билеты на те концерты и просмотры, на которые они ходили, – все это было из другой жизни, недоступной многим даже здесь, в Москве, не говоря уже о засыпанном угольной пылью и провонявшем метаном Горняцке… А рестораны… А поездка на море… Получалось, что не имеющий козырных родителей провинциал показал ей больше, чем генеральский сынок…
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Они сидели, упершись худыми спинами друг в друга, наэлектризованные ритмичной музыкой и глубоким баритоном Элвиса Пресли. Сидели и молчали, общаясь через спинной мозг, боялись спугнуть синкопу или сбить с ритма басиста. Ален прикрыл глаза: он сейчас сам был Элвис… Элвис Ааронович Преслин, уроженец Мемфиса, Социалистическая Республика Теннесси… Аронович? Пусть даже Аронович, плевать.
И получил приз. И сразу, из автомата, позвонил Свете в обшагу.
Так повезло! Что достал! И баба Таня, вахтерша, – Света говорила, что баба Таня обычно с ходу отметает всех звонящих, и очень грубо, – нет, баба Таня сразу сказала: «Счас!» – и Ален слышал, как она кричала кому-то: «Светланочку позови из пятьсот третьей!»
Светланочку! Не «Светку» или «эту Шаройко, или как там ее…». Нет – Светланочку. Почему она так замыкается, думал он, почему так закрывается наглухо, если он спрашивает ее о семье? Что тут такого – спросить, кто по профессии ее мама и сколько ей лет?
Тридцать семь! – и рот на замок. Почему? Тридцать семь – прекрасный возраст для женщины. Она должна быть еще очень красивой… Почему не сказать, какая у нее профессия?
«Черт его знает, как называется ее профессия!» – словно слыша его мысли, подумала Света. Даже Элвис, проникновенный и зажигательный, не мог заставить ее объяснить Алену, как назвать то, что делает мать и другие женщины. Ползет рваная дырявая лента с углем, а она широченной пудовой лопатой должна быстро рассортировать крупные глыбы в одни ящики, а труху и мелочь – в другие…
Пожалуйста, не спрашивайте,
Что я думаю обо всем этом.
Я и так перепуган до смерти…
Но когда рядом со мной эта девчонка —
Я самый счастливый человек на свете!
Удары моего сердца вколачивают меня в небо —
О-о… Я влюблен! Я просто потрясен!
М-м… О да, да, да!!
«Я ведь тоже не очень честен перед ней», – с тоской думал Ален. И она чувствует это. Потому что она не только невероятно красива, она еще и умненькая девочка. Таких девочек нет больше на свете. Сколько раз у них заходил разговор о дяде Коле? Кто он, почему позвал Алена к себе в дом, почему подкармливает, развлекает, подбрасывает деньги на мелкие расходы? Что-то неясное, что-то неприятное в душе от ее расспросов, и Ален хотел бы сказать… Но он сам не знает! Он не знает ответа!
Дядя Коля положил на него глаз еще на втором курсе. Помнится, они с ребятами вскапывали газон в сквере напротив училища, а по аллее прогуливался неспешно представительного вида вальяжный мужик, похожий на артиста, но с военной выправкой. Прогуливался, наблюдал по-хозяйски за работой, Ален даже подумал, что это кто-то из отставников, контролирующий, как они копают. Смотрел отставник на окружающий мир по-барски – свысока, хотя особым ростом не отличался. Неожиданно окликнул рокочущим баском:
– Эй! Отличник!
Ален обернулся с интересом, он один на курсе был круглый отличник… И слово за слово начался, потек разговор, мол, очень Ален напоминает ему младшенького племяша, и крутил мужик печально своей породистой седой головой, Ален так и не понял, что случилось с его младшеньким племяшом… Но в гости пошел с удовольствием – иногородним в выходной деваться некуда, – ну в кинушку, ну мороженого поесть, и все… Столовых мало, в кафе очереди, да и денег в кармане негусто… Так и бродишь бесцельно по огромному чужому городу, с пустым животом и сладостью во рту, шарахаешься от патрулей да ждешь, пока увольнительная закончится…
А тут обед вкусный, пару рюмочек домашней настойки выпил, захмелел… Обстановка семейная, дядя Коля с женой – ему как родные, он прямо душой оттаял… Потом вспоминал и стеснялся, а дядя Коля сам пришел в училище, вызвал на проходную, колбасы копченой принес, в выходные на дачу позвал… Так постепенно и вошел он в эту семью, и перестали пугать своей пустотой предстоящие увольнительные…