Священник захлопнул требник и сказал:
– Ну, вот и кончено. – Он был европеец, но не француз: епископ не потерпел бы французского священника в своей епархии. Он произнес извиняющимся тоном:
– Понимаете, мне приходится подниматься сюда, чтобы отдохнуть от этих несчастных.
Грохот минометного огня надвигался со всех сторон, – может быть, противник начал наконец отстреливаться. Странно, но неприятеля трудно было обнаружить:
сражение шло не на одном узком фронте, а на десяти, зажатых каналами, крестьянскими усадьбами и затопленными рисовыми полями, где повсюду можно ожидать
засады.
Тут же под нами стояло, сидело и лежало все население Фат Дьема. Католики, буддисты, язычники – все забрали самые ценные свои пожитки: жаровни, лампы,
зеркала, шкафы, циновки, иконы – и перебрались на территорию собора. Здесь, на Севере, с наступлением темноты становилось очень холодно, и собор был
переполнен; другого убежища не было; даже на лестнице, которая вела на колокольню, заняли каждую ступеньку, а в ворота все время продолжали протискиваться
новые люди, неся на руках детей и домашний скарб. Какова бы ни была их религия, они надеялись, что тут им удастся спастись. Мы увидели, как сквозь толпу к
собору проталкивается молодой вьетнамец с ружьем, в солдатской форме; священник остановил его и взял у него винтовку. Патер, который был со мной на
колокольне, объяснил:
– Мы здесь нейтральны. Это – владения господа бога.
«Какие странные, нищие люди населяют царство божие, – подумал я, – напуганные, замерзшие, голодные („Не знаю, как накормить их“, – посетовал священник); любой
царь, кажется, подобрал бы себе подданных получше». Но потом я сказал себе: а разве всюду не одно и то же – самые могущественные цари далеко не всегда имеют
самых счастливых подданных.
Внизу уже появились маленькие лавчонки.
– Неправда ли, это похоже на громадную ярмарку, – обратился я к священнику, – но почему то здесь никто не улыбается.
– Они ужасно замерзли ночью, – ответил тот. – Нам приходится запирать двери монастыря, не то они бы его совсем заполонили.
– А у вас тепло?
– Не очень. Там бы не уместилась даже десятая часть всех этих людей. Я знаю, о чем вы думаете, – продолжал он. – Но важно, чтобы хоть не все мы заболели. У
нас единственная больница в Фат Дьеме, и наши медицинские сестры – это монахини.
– А хирург у вас есть?
– Я делаю, что могу. – Тут я заметил, что его сутана забрызгана кровью. Он спросил: – Вы поднялись сюда за мной?
– Нет. Мне хотелось поглядеть вокруг.
– Я потому вам задал этот вопрос, что вчера ночью сюда ко мне приходил один человек исповедоваться. Он был немножко напуган тем, что видел там, у канала. Его
можно понять.
– А там очень скверно?
– Парашютисты накрыли их перекрестным огнем. Вот бедняги. Я подумал, что, может, и у вас нехорошо на душе.
– Я не католик. И, пожалуй, даже не христианин.
– Удивительно, что делает с человеком страх.
– Со мной он ничего не сделает. Если бы я даже верил в бога вообще, мысль об исповеди мне все равно была бы противна. Стоять на коленях в одной из ваших
будок! Открывать, душу постороннему человеку! Простите, отец, но я вижу в этом что то нездоровое… недостойное мужчины.
– Вот как, – заметил он. – Вы, наверно, хороший человек. Видно, вам ни в чем не приходилось раскаиваться.
Я взглянул на церкви, они вереницей тянулись между каналами к морю. На второй по счету колокольне блеснул орудийный огонь.
На второй по счету колокольне блеснул орудийный огонь. Я сказал:
– Не все ваши церкви сохраняют нейтралитет.
– Это невозможно, – ответил он. – Французы согласились оставить в покое территорию собора. О большем мы и не мечтаем. Там, куда вы смотрите, пост Иностранного
легиона.
– Я пойду. Прощайте.
– Прощайте и счастливого пути. Берегитесь снайперов.
Чтобы попасть на главную улицу, мне пришлось локтями прокладывать себе путь сквозь толпу и миновать озеро и белую, как сахар, статую с распростертыми руками.
Улицу можно было окинуть взглядом больше чем на километр в обе стороны, и на всем ее протяжении, помимо меня, было всего два живых существа: двое солдат в
маскировочных касках; они медленно удалялись с автоматами наготове. Я говорю – живых, потому что на пороге одного из домов головой наружу лежал труп. Было
слышно только, как жужжат мухи и замирает вдали скрип солдатских сапог. Я поспешил пройти мимо трупа, отвернувшись. Когда я оглянулся несколько минут спустя,
я оказался наедине со своей тенью и не слышал больше ничего, кроме своих шагов. У меня было такое чувство, будто я стал мишенью в тире. Мне пришло в голову,
что если на этой улице со мной случится недоброе, пройдет много часов, прежде чем меня подберут: мухи успеют слететься отовсюду.
Миновав два канала, я свернул на боковую дорогу, которая вела к одной из церквей. Человек двенадцать парашютистов в маскировочном обмундировании сидели на
земле, а два офицера разглядывали карту. Когда я подошел, никто не обратил на меня никакого внимания. Один из солдат с высокой антенной походного
радиоаппарата сообщил: «Можно двигаться», – и все встали.
Я спросил на плохом французском языке, могу ли я пойти с ними. Одним из преимуществ этой войны было то, что лицо европейца само по себе служило пропуском на
передовых позициях: европейца нельзя было заподозрить в том, что он вражеский лазутчик.
– Кто вы такой? – спросил лейтенант.
– Я пишу о войне, – ответил я.
– Американец?
– Нет, англичанин.
– У нас пустяковая операция, – сказал он, – но если вы хотите с нами пойти… – Он принялся снимать стальной шлем.
– Что вы? Не надо, – сказал я, – это для тех, кто воюет.
– Как хотите.
Мы вышли из за церкви гуськом, – лейтенант шагал впереди, – и задержались на берегу канала, ожидая, пока солдат с радиоаппаратом установит связь с патрулями
на обоих флангах. Мины пролетали над нами и разрывались где то невдалеке. По другую сторону церкви к нам присоединились еще солдаты, и теперь нас было человек
тридцать. Лейтенант объяснил мне вполголоса, ткнув пальцем в карту:
– По донесениям, в этой деревне их человек триста. Может быть, накапливают силы к ночи. Не знаем. Никто их еще не обнаружил.
– Это далеко?
– Триста метров.
По радио пришел приказ, и мы молча тронулись; справа был прямой, как стрела, канал, слева – низкий кустарник, поля и опять низкий кустарник. – Все в порядке,
– шепнул, успокаивая меня, лейтенант. Впереди, в сорока метрах от нас, оказался другой канал с остатками моста, с одной доской, без перил. Лейтенант подал
знак рассыпаться, и мы уселись на корточки лицом к неразведанной земле, которая начиналась по ту сторону доски. Солдаты поглядели на воду, а потом, как по
команде, отвернулись. Я не сразу разглядел то, что увидели они, а когда разглядел, мне почему то вспомнился ресторан «Шале», комедианты в женском платье,
восторженно свиставшие летчики и слова Пайла: «неприличное зрелище!»
Канал был полон трупов; он напоминал мне похлебку, в которой чересчур много мяса.