Разговоров с Езерским я избегал – и задушевных, и даже просто философических. Корнет никак не мог взять в толк – какая кошка между нами пробежала, а я не вдавался в объяснения.
Езерский теперь ехал в своей бричке, а я – в своей. Временами я слышал, как ошалевший от скуки корнет декламировал стихи на французском, а когда и это ему надоедало, кричал звонким голосом: «На Брянск! На Брянск! На Брянск!»
* * *
Унылы окраины наших городов. И вовсе были бы они несносными для глаза, когда бы разномастное их безобразие не закрывала летом буйная растительность, а зимой – снега.
Все на этих окраинах покосившееся, хлипкое, скользкое, случайное. Проезжаешь по посадским да слободским закоулочкам, и кажется, что все окружающее тебя было выворочено и брошено тут из какого-то невероятного рыбацкого бредня. Будто рыбаки вытащили его из старого, захламленного чем попало пруда, выбрали рыбешку, а тину бросили на берегу. Вот и лежит она, бедная, блестит мутной рыбьей чешуей и всякой дрянью, да копошится в ней незамеченный рыбаками рак, а сами они сидят в тенечке, варят уху и крякают, попивая водочку. А самый старый рыбак, затянув «Лучинушку», вспоминает молодость и роняет слезы в жирные от ухи усы. И никому на свете дела нет до кучи водорослей, вываленных на берегу из бредня.
…Купцы попрощались с нами и отправились на Свенскую ярмарку, а мы с Езерским остановились в брянской гостинице у Щепной площади. Я чувствовал себя простуженным, однако ж не усидел и отправился к знакомым драгунским офицерам, приехавшим на брянский арсенал за пушками.
Мы тут же уселись за ломберный стол. Играли всю ночь напролет, а под утро я составил банчок с местным помещиком Скоробогатовым, прежде служившим в гусарах.
Поначалу Скоробогатов выиграл у меня коня, но к обеду я отыгрался. Выиграл у него бричку и его дворового мужика Тимофея в нанковом сюртуке.
Калейдоскоп жизни и смерти
Взялся за перо я после долгого перерыва, находясь уже в жиздринском госпитале. Теперь мое состояние лучше, я почти уже выкарабкался из горячки. Этому способствовали лечебные кровопускания, а главное – усердие моего нового слуги Тимофея, не оставлявшего меня своей опекой ни днем, ни ночью. Кабы не выиграл бы я его тогда в Брянске в карты, кто ухаживал бы за мною, когда валялся я в бреду на госпитальной койке? Благодарен я и корнету Езерскому, который не оставил меня на произвол судьбы в болезни, а передал на попечение эскулапов. А ведь я-то сердился на Езерского, намеревался даже его подстрелить, найдя какой-нибудь пустяковой повод для дуэли. И там на лесной дороге… А он-то меня не бросил. Не совершил я злодейства и сам жив остался. Да, те самые люди, одного из которых я намеревался подстрелить, а другого, сочтя ничтожным, успел выдрать вожжами, не дали мне усесться в лодку Харона и отъехать в мир иной. Впрочем, не уверен, что поступили они правильно. А может, и вовсе лучше бы для меня было, коли никогда не появлялся бы я на свет. Бог весть.
Но как уж получилось, так получилось. Теперь я почти здоров; сегодня уже вставал, с удовольствием съел огурцы со сметаною, принесенные Тимофеем, и вновь взялся за дневник.
* * *
Последняя запись в нем была сделана еще в Брянске, где и началась моя горячка. Вероятно, я простудился под дождями, путешествуя по лесной глухомани, где выворачивал вместе с купцами и возницами застрявшие телеги и наши повозки из бурных ручьев и грязи. Поначалу я чувствовал лишь недомогание и прибег к простому способу от него избавиться – усердно хлестал водку. Так я полагал выбить хворь, но получил горячку. А чего мне только не мерещилось, когда я уже окончательно слег и очутился на госпитальной койке! Даже странно теперь вспоминать о виденном. То мне чудилось, что орлиная лапа с моего ментика шевелит когтями и хватает меня за горло, то являлись гурьбой круглолицые девки, сплетались в невероятный хоровод и, кружась надо мной, по очереди затыкали мой рот приторными своими сосками. Впрочем, это объясняется, вероятно, запахами мальцовских житниц, которые располагаются неподалеку от лазарета. А недавно являлась Елена Николаевна. При этом я видел самого себя как бы со стороны. Я стоял перед ней голый, рядом был голый корнет Езерский, а она мерила наши уды аршином – у кого длиннее. При этом мы с Езерским стояли как бы по команде «смирно». Потом, помню, мы оба закачались и, вдруг мгновенно преобразившись в огромные уды, принялись бойко выплясывать перед Еленой Николаевной. Я – казачка, а корнет – пошел вприсядку. Разумеется, мне было довольно странно видеть себя со стороны удом, пляшущим казачка. Непонятно также, каким образом я понимал, что этот пляшущий передо мной уд – не кто иной, как я сам. Тут Елена Николаевна взяла нас обоих под руки (хотя когда ж это у фаллосов были руки) и вдруг сама пошла коленцами. И каждое ее коленце словно проходило через мое темечко и образовывало в голове некую светящуюся гирлянду. Я принялся разглядывать эту гирлянду и все яснее понимал, что Елена Николаевна никогда в меня не была влюблена, а пришла на гауптвахту и отдалась, чтобы не понаслышке узнать, каков я в любовных баталиях и правду ли мой уд столь могуч, как говорили. Как и помещица Цыбульская, она не имела сердца, а была лишь искательницей новых ощущений. И только я это понял, Елена Николаевна сразу же пропала, и в горло мое впились орлиные когти ментика. Я оторвал их и очутился в сонме других видений.
…Особенно много подобных образов и видений мелькало во мне в последние дни болезни в госпитале. Однако до этого и наяву со мной происходило нечто, чему вряд ли можно сыскать объяснения. Так, например, со мной, пожалуй, беседовал черт… Впрочем, тут я не совершенно уверен, что это был он, а не человек, которого я с ним просто перепутал. Может, мне только это показалось. Впрочем, мысли мои вновь начинают путаться. Чтоб не допустить этого, начну излагать все по порядку, во всяком случае, так, как я помню последние события.
Приглашение по случаю
…Итак, отъехав от Брянска верст на двадцать, мы остановились обедать в небольшом селе, называвшемся, кажется, Крапивня. Был солнечный день, но меня порядочно уже знобило. Направляясь к трактиру, я увидел гревшуюся на завалинке древнюю старуху, одетую в выцветшее платье и еще более выцветший чепец.
Из-под оборок чепца торчали пряди ее волос, утратившие от древности даже и седину и ставшие почти прозрачными. Вообще, старуха более была уже похожа не на человека, а на семейство сморчков, обросшее грибной плесенью на старом пне. Казалось, подуй ветерок посильнее, и все это высохшее на солнце собрание разлетится в пыль.
Старуха поддернула под горло ворот платья, а я, усмехнувшись про себя, подумал, что только этой старухе и мне сейчас зябко на припекающем солнышке.
Войдя в трактир, мы с Езерским сели за стол и крикнули, чтоб побыстрее подавали обед.
Трактирщица, прыткая, как зайчонок, бабенка, умчалась на кухню. Ее муж, трактирщик, огромный мужик с косматой черной бородой, проводил жену неодобрительным взглядом, плюнул в сердцах себе на сапог и стал протирать стаканы. Делал он это грубо, даже ожесточенно. Я сразу же подумал, что молодая жена доставляет ему немало поводов для ревности.
В справедливости этой мысли я скоро убедился. Подавая нам графин мадеры, трактирщица наклонилась над столом столь низко, что даже и человеку самых высоких моральных правил подумалось бы, что грудь ее, вероятно, полагается к напитку в закуску. Трактирщик тоже заметил этот недвусмысленный маневр своей супруги и принялся своими огромными ручищами протирать столы так, что те жалобно затрещали. Глаза трактирщика натужно вращались, а белки страшно блестели из-под косматых бровей.
Тем временем его жена принялась таскать нам из кухни всевозможные блюда и закуски. Я есть не хотел и только стучал вилкой по тарелке да пил мадеру, а Езерский поглощал все принесенное с жадностью.
– Вот молодец, барин! Вот какой охочий до лакомств! – похвалила молодая трактирщица Езерского.
– Это я до лакомств охочий, а корнет – только до обеденных блюд, – поправил я трактирщицу. – Приходи-ка, голубушка, к полуночи в гумно за околицей. Конечно, можно б и у меня в номере, да боюсь, муж твой заметит, прибьет тебя, пожалуй. Вон у него руки какие большие. – Я кивнул на трактирщика, стоявшего в проходе и угрюмо смотревшего на нас.
Молодка зарделась и мышкой шмыгнула мимо мужа на кухню.
– Вы хотите заночевать здесь? – спросил меня Езерский.
– Да, – сказал я. – Мне, корнет, что-то нездоровится, и я хотел бы хорошенько отоспаться перед дальнейшей дорогой. Но если вы хотите ехать сегодня, то поезжайте один.
– Вы действительно неважно выглядите. Пожалуй, я тоже останусь, – сказал Езерский.
Я велел Тимофею отнести вещи в гостиничку, примыкавшую к трактиру, а затем и сам туда проследовал. Выпив стакан водки, я улегся в одежде на кровать и приказал Тимофею накрыть меня одеялом.
– Что, знобит, барин? – спросил мой слуга.
Уже не помню, что я ему ответил, потому что мысли мои уже уплывали куда-то вбок и мне было трудно за них зацепиться.
Ночные полеты
…Проснулся я, словно меня кто-то толкнул – и в бок, и в плечо, и в затылок, как бы во все сразу. В комнате и за окном было темно. «Молодка-то, наверное, уже на месте, в гумне», – подумал я, вскакивая с кровати. Все вокруг было каким-то зыбким, как если бы я оказался посреди кроны полуночного дерева с мириадами застывающих во сне листьев и порхающих меж них мотыльков. Иногда, словно от порыва ветерка, один из этих листков вздрагивал, будто хотел сказать: «Что же ты медлишь?»
Не берусь судить – на самом ли деле происходило со мной то, что я теперь описываю, или только померещилось. Но каким бы невероятным и немыслимым ни было случившееся дальше, я все отлично помню.
Спустившись со второго этажа, я повернул за угол гостинички и направился к гумну по тропинке. При этом мне казалось, что я как бы даже не иду, а плыву над нею вместе с сиянием месяца, а мой затылок следует за мною подобно шлейфу или как хвост за собакой. Я приблизился к гумну; из темной его глубины валил теплый запах зерна и слышалось чье-то сонное сопение.
«Трактирщица заждалась меня и уснула, – подумал я, проникая внутрь. – Милая уже спит, утомившись от дневных трудов».
Поначалу трактирщица сопротивлялась, как это любят делать дамы, изображая себя порядочными, но быстро уступила моему решительному натиску и вскоре уже пылала страстью – несколько раз в знак признательности она даже лизнула меня горячим языком в ухо. Признаться, мне показалось странным, что язык у трактирщицы какой-то очень уж длинный и тонкий, словно ремешок. Мало-помалу я стал замечать все новые странности в ней: во-первых, она была мускулистее, чем это обычно водится. Она стискивала меня в своих объятиях с такой силой, что кости мои трещали. А во-вторых, она оказалась намного волосастее, чем можно было ожидать. Немного придя в себя, я обнаружил, что не только ее руки, и ноги, но даже и сами щеки покрыты густой растительностью!