– Ах, во-о-от оно что-о-о… – протяжно молвил Тимофей и улыбнулся. – А я то уж подумал…
– Что ж ты подумал?
– Да так, ничего-с.
– Ну, говори, коли я спрашиваю, что ты подумал?
– Да уж известно, что я подумал. Что снова в гошпиталь тебе надо, коль ты собрался дамскими лентами лошадей украшать.
– А теперь что думаешь?
– А теперь думаю, что очень ты хитер, барин. – Тимофей почесал бороду. – Вишь, как к барыне решил подъехать… Ай-яй, какая у тебя обширная голова!
Я вручил слуге письмо и обучил, как нужно его передать, чтоб муж барыни этого не заметил. Научил я Тимофея также и тому, что нужно сказать лакею или дворницкому – дескать, барыня сама выбрала ленты в лавке и велела их ей доставить.
Тимофей отправился выполнять поручение, а я задумался – хорошо ли поступаю. Положим, супруга своего Настенька не любит и не уважает. Но тем горше будет ее разочарование, когда она поймет, что и я не могу предложить ей ничего, кроме плотской страсти. Впрочем, сомнения мои были недолгими: что худого для Настеньки будет в том, что кинется она со мною в омут чувственных утех? Разве совместные телесные наслаждения, основанные к тому же на взаимных симпатиях, так уж предосудительны?
…Явился Тимофей. Волосы его были порядочно растрепаны, глаза блестели.
– Исполнил ли ты мое поручение? Передал ли письмо и коробку с лентами по назначению? – строго спросил я.
Тимофей утвердительно кивнул.
– Все ли гладко прошло?
– Глаже некуда! – молвил Тимофей и громко икнул. – Барыня оченно довольна вашим подарком осталась.
– Как ты это понял, что довольна?
– Схватила ленты да и давай бросать их в воздух!
– В воздух? В своем ли ты уме?
– Я-то – в своем. А она – не знаю. Бросает в воздух ленты, они летят, летят, а она их целует, целует. Так губы к ним и тянет, так и тянет. – Тимофей для наглядности даже сложил свои губы колечком и выпятил их вперед. – Уф-ф!!! Я ажно засмотрелся – никогда прежде такого не видывал. – Слуга мой снова громко икнул. – Ди-и-иковинная тоже барыня!
– Да ты пьян!
– А как же мне не быть пьяну, коль барыня мне рупь дала от щедрот своих! – изумился Тимофей.
– А ответ она мне написала?
– И ответ написала! Как же! – он достал из кармана листок бумаги и передал его мне.
В записке Настеньки было всего несколько слов, но начертаны они были столь взволнованной рукой, что я некоторое время в замешательстве вертел в руках бумажку, соображая, с какой стороны за нее надо приниматься, а затем только начал читать. Настенька в свою очередь признавалась мне в любви, причем обе буквы «л» в слове «люблю» более были похожи на «м», а последняя буква растянулась в какую-то невероятную стрелу, закончившуюся странной загогулиной. Вероятно, Настенька с таким азартом писала это слово, что ее рука никак не могла остановиться.
Осада
Мы встретились с Настенькой в условленном месте. Весь вечер я рассказывал ей о любви, а потом, отвезя домой на Неглинную, встал под ее окнами и, картинно подбоченившись, принялся поглаживать усы. Настенька выглянула и быстро помахала мне рукой.
На следующий день все повторилось почти в точности: разговоры о любви, потом я опять отвез Настеньку домой, и она, высунувшись в окно, снова помахала мне рукой, а затем отправила воздушный поцелуй. В воздушном поцелуе и было все отличие этого вечера от предыдущего. Опускаю описание подробностей и нашей третьей встречи, поскольку ничего достойного упоминания не произошло. Разве что видели, как за Молчановкой на Собачьей площадке лошадь сбила какого-то подвыпившего мещанина. Да и то слегка: мещанин после этого тут же поднялся, обругал лошадь и пошел дальше по своим делам. По чести сказать, когда это случилось, я даже обрадовался – ведь происшествие сулило передышку в моей бесконечной речи о той пламенной страсти, которую я питаю к Настеньке. Но, увы, Настенька не обратила ни малейшего внимания ни на лошадь, ни на сбитого ею мещанина – видно, мои слова затмевали ей все на свете. Так что мне пришлось продолжать свою речь о безумной любви, как если бы никакого происшествия не случилось.
Понимая, что и этот вечер клонится к бесполезному окончанию – ну, разве что Настенька теперь пошлет мне на этот раз не один, а два воздушных поцелуя из окна, я напустил на себя печальный вид и молвил:
– Завтра утром я отправляюсь в Петербург.
– Как? – моя возлюбленная так вся и побледнела.
– Что поделаешь – дела службы, – вздохнув, молвил я.
– А нельзя ли хотя бы на несколько дней отложить ваш отъезд? – Настенька подняла на меня умоляющие глаза.
– Я бы все что угодно отдал ради того, чтобы быть рядом с вами, но… увы, увы, я должен действовать согласно полученному предписанию.
– Согласно предписанию… – будто впав в сомнамбулическое состояние, повторила за мной Настенька
– Однако… – тут я задумчиво погладил свой ус.
– Что «однако»? – Настенька встрепенулась.
– Однако мы можем сейчас поехать ко мне в гостиницу…
– Что? – вздрогнула Настенька. По ее лицу быстро-быстро побежали в разные стороны тени, как бегут они по солнечной поляне, когда ветер вдруг смешает на небе облака.
– Я говорю – поедемте ко мне в гости, Настасья Ивановна! – я крепко сжал ее запястье.
– В гости к вам?
– Именно! – сказал я и пустил на нее огневой взор. – В гости ко мне, чтоб отбросить, наконец, нелепые условности, гнетущие нашу любовь!
– Но… но… не будет ли это выглядеть вульгарно?
– Да поймите же, наконец: завтра утром я уезжаю! – воскликнул я. – Кто знает, когда мы снова увидимся? И увидимся ли вообще когда-либо…
Моя возлюбленная вспыхнула до корней волос, а потом тихо проронила:
– Едем.
Совместные телесные наслаждения
Едва мы вошли в номер, я так и кинулся на Настеньку. Мы сплелись в объятиях и стали срывать с себя одежду столь неистово, точно она горела на нас. Вернее, это только сначала мне показалось, что мы оба с одинаковым неистовством срываем друг с друга одежды. Скоро я осознал, что я один за двоих срывал и с себя, и с Настеньки одежды, а она только дрожала. Пальцы ее бегали по моим щекам, лбу, глазам, носу, будто она была слепая и лишь посредством своих пальцев могла составить представление о моем лице.
Я схватил Настеньку на руки и понес к кровати…
О-о-о! – не то простонала, не то проворковала моя возлюбленная.
Я зарычал; любовная баталия так и закипела, так и закипела.
Первый ее акт был недолог, но я без всякого перерыва принялся за второй.
Что касается Настеньки, то она полностью отдалась моей воле – с безропотностью вырванной с корнем былинки кувыркалась она в бурных порывах моей страсти. И распластывалась, и вздымалась, и взвивалась. И в каких только позициях не оказывалась!
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
Еще когда я был отроком, слышал рассказ драгунского капитана о том, как, будучи в Европе, он видел старинную картину, изображавшую охоту на львов. По словам капитана, особенно его поразила помещенная на первом плане ужасающая морда льва, с неописуемой яростью впившегося в круп лошади. И хотя я сам не видывал эту картину, однако ж с тех пор живо ее представляю и, когда веду любовные баталии, почему-то частенько вспоминаю о том никогда не виданном мною льве. Я не сомневаюсь, что в мгновения страсти моя физиономия ни в чем не уступит его морде по части свирепости. Понятное дело – у меня нет ни львиных зубов, ни гривы, но готов биться о заклад, что на драгунского капитана моя физиономия, случись ему увидеть ее в такие минуты, произвела бы не менее сильное впечатление.
К счастью, дамы, отдаваясь мне, обычно закрывают глаза. Вероятно, интуиция подсказывает им, что на меня, обуянного страстью, лучше не смотреть. Ну, и хорошо – иначе многие из них, особенно из числа впечатлительных, пожалуй, поседели бы раньше времени. Или бесповоротно разуверились бы в том, что есть на свете высокая любовь. А с романтической Настенькой произошло бы, пожалуй, и то, и другое.
В дни моей юности, когда я сам еще был полон разных романтических грез и идеалов, мне представлялось низменным иметь такое выражение на лице в минуты страсти. А особенно – показывать его женщинам. В самом деле – благородный ли я человек, имеющий возвышенные помыслы, или же всего лишь бессмысленный зверь, ополоумевший от кипенья крови? Дабы не допускать дикое выражение на лицо, я в минуты любовных баталий, помнится, обращал свои помыслы к возвышенным сферам. Бывало, усердствую на какой-нибудь барышне, а сам при этом размышляю о науке или представляю невинные пейзажи. Да, за счет таких размышлений какое-то время удается сохранять достойное выражение на лице, даже и тогда, когда подпятные жилы уж начинает сводить. Но рано или поздно окончательный порыв страсти все-таки решительно срывает с лица маску показного благолепия, и ты совершенно обращаешься в зверя.
Я уж и выбирал такие позиции для дамы, чтоб она не видела в эти мгновенья моего лица, и свечки заранее тушил, чтоб все происходило в кромешной темноте, но суть-то от этого не меняется. Возлюбленную-то, конечно, можно перехитрить, но как обмануть самого себя?
Потом, со временем, я перестал стесняться зверя, живущего во мне. Этому в значительной мере способствовало то обстоятельство, что и дамы, как я убедился, не меньшие животные, чем я. Хоть и тщательно скрывают это. В первые минуты близости они еще имеют силы, чтобы жеманничать или изображать из себя бесчувственную лилию, пасторальную розу или наивную ромашку, случайно оброненную в постель. Но потом – только держись, какие уж там лилии и ромашки! Я отлично знаю дам и на что они способны! О, их глаза, закатанные под веки, так что сверкают лишь одни безумные белки! О, их сладострастные стенания, дикариные возгласы и вопли; барсучье, лисье, медвежье рычанье, орлиный клекот, а то и пронзительные их когти, впивающиеся в мою спину или в колени…
А что за дивные у дам талии? Так чудно расширяются они книзу, что странно даже и предположить, что все это создано было для каких-то возвышенных и отвлеченных мыслей. Все это, конечно, создано было для неистовой страсти. Ни для чего иного – бьюсь о заклад.
У Настеньки тоже была довольно изящная талия. А вот груди, сказать честно, подкачали: хоть и были они достаточно тугие, но смотрели в разные стороны, точно две девки, увидевшие на разных концах улицы женихов. Если же говорить в целом, не отвлекаясь на подробности, моя теперешняя возлюбленная, конечно же, сильно отличалась от тех дам, с которыми я привык иметь дело особенно в последнее время. Те были закаленными, крепкими, энергическими. Взять ту же, тьфу, медведицу… А Настенька была хрупкая, тоненькая, беленькая, точно воздушное пирожное с ванилью и земляникою, но без сливок. Возьми такое изделие в неосторожную руку, оно, того и гляди, сразу же и покосится, а не то и вовсе поломается…
И действительно, после очередного любовнического раунда я вдруг с недоумением обнаружил, что моя Настенька лежит без всякого движения – впала в обморок.
Я похлопал ее по щекам, но это не подействовало – она недвижно лежала на кровати, словно снулая рыба на вечернем берегу реки. Не на дневном берегу, но именно на вечернем, когда разошлись уже по домам и работавшие и гулявшие, когда воздух густеет и все вокруг понемногу теряет очертания, а сердце наполняется неизъяснимой радостью. В такие минуты оно понимает, что все на этом свете проходит, но также и то понимает, что все в нем вечно: и погружающийся в полумрак лес, и замирающая река, и всеми забытая снулая рыба на берегу. Еще немного, и станет совсем темно, но ничего не изменится в этом мире, все останется на своих местах.