«Подполковника Ганича портрет»
Прискакав к дому подполковника, мы с Базилем соскочили с коней и услышали звук пистолетного выстрела. Сквозь кусты из огорода поплыл голубой пороховой дымок. Тут же раздался еще один выстрел, и новый дымок выплыл из кустов.
– Проходите в комнаты, подполковник сейчас будут-с, – сказал Базиль и, заметив некоторое мое недоумение, добавил: – Не извольте беспокоиться: это они супражняют свой глаз в меткости. Всю ночь в карты резались, теперь отходют-с.
– Кто ж у него в мишенях?
– Мухи да стрекозы. А то и куру не пощадит.
В сопровождении Базиля я вошел в дом, поднялся по узкой лесенке на второй этаж и вошел в комнату, где квартировал наш командир. Базиль отправился за подполковником, а я стал осматриваться.
На стене висела карта Европы, вся изрисованная стрелками, а посередине комнаты стоял стол, поперек которого лежала сабля поручика Тонкорукова.
«Ах, вот в чем дело, – увидев саблю, догадался я. – Вот зачем подполковник вызвал меня. И ему уже известно о моей баталии с кузнечихой».
Кроме сабли в ножнах на столе находились две початые бутыли мадеры, несколько бокалов, миска с пряженцами и блюдо с жареной курицей, одна нога которой была вырвана и неизвестно где теперь находилась. Во всяком случае, даже кости от нее нигде не было видно. Зато там и сям можно было увидеть куски пирогов самой разной величины, пробки от шампанского и кучки пепла, выбитые из курительных трубок.
В коридоре раздались шаги, и Ганич вошел в комнату. Поначалу он не заметил меня, поскольку я стоял слева от двери. Я щелкнул каблуками. Подполковник встрепенулся и живо развернулся.
– А, это вы, поручик! – зрячий его глаз, черневший из-под кустистой брови, подобно норе барсука под заснеженным кустом, уставился на меня. – Ну, рассказывайте, как это вам пришло в голову учинить такое варварство! Неужто позабыли, что вы не в Азии находитесь?!
– Не понимаю вас, господин подполковник.
– Это ж уму непостижимо, какие безобразия вы вытворяете!
– Какие ж безобразия?
– Я уж не говорю о том, что мадам Клявлина со своим лупанариумом за нашим эскадроном, как нитка за иголкой, следует и новых барышень под свои знамена рекрутирует… Этому я не имею возможности воспрепятствовать… Но всему же есть пределы, господин поручик!
– Если вы имеете в виду вчерашнюю встречу с кузнечихой из Ремесленной слободки, господин подполковник, то на этот счет мы подписали с ней совместный меморандум… Она не в претензии.
– Не в претензии дело… – усмехнулся подполковник. – Она-то, конечно, не в претензии, а вот как мне местному обществу в глаза смотреть, когда мои офицеры публично учиняют этакие безобразия! Да это просто форменное язычество, немыслимое среди благородных людей!
– Вы правы, господин подполковник. Вчерашнее зрелище было действительно лишено высокой поэзии.
– Хорошо, что признаешь и глаза при этом не отводишь… Не то что некоторые… Впрочем, к тебе, поручик, я как раз особых претензий не имею – сам был молод, понимаю молодечество… Это даже, с одной стороны, и нужно гусарскую удаль показать… Как же без нее… Я и сам был хват по этой части, не чета вам… Но этот сукин кот… – подполковник схватил со стола саблю Тонкорукова и в сердцах бросил ее на пол. – Уж лучше бы не срамился!
– Как бы то ни было, кузнечиха не устояла против гусарского напора!
– Хорошо… Ну, а теперь рассказывай как на духу – каково тебе было? Натерпелся? – Ганич взял бутыль со стола и наполнил мадерой два первых попавшихся ему под руку бокала, – а ты, Базиль, – тут он сверкнул глазом на вестового, продолжавшего стоять в дверях, – иди и неси службу! Нечего тебе тут прохлаждаться! Да… И еще вот что… Принеси-ка нам, братец, еще мадеры!
Вестовой отправился исполнять поручение, а мы с подполковником выпили по бокалу, и я стал рассказывать о перипетиях схватки с кузнечихой. Ганич внимательно слушал. Когда речь шла о неудаче, постигшей бедного ротмистра Щеколдина, он страдальчески морщился, словно жестокие злоключения постигли не ротмистра, а его самого, а когда я рассказал, как кузнечиха со стоном упала к моим ногам побежденная, подполковник воскликнул «Браво!» и, не в силах сдержать свой восторг, порывисто обнял меня.
Потом он сказал:
– Распоряжусь, чтобы ротмистра Щеколдина как следует лечили в лазарете. Ничего, оправится еще, бедняга… А нет, так на минеральные воды отправим! Заслужил! А ты молодец, молод-е-ец! Отстоял честь гусаров, честь всего нашего полка! Ну-ка, теперь покажи и мне свое орудие! А то весь город его наблюдал, и только я, командир, не видел.
Ганич повернулся ко мне правым боком и, чтобы глазу было удобнее, наклонил голову.
Я расстегнул штаны.
– Ого! – удивился Ганич. – Да ты, поди, прилепил туда чего?!
– Да чего ж я мог прилепить?
– Не прилепил? Да-а-а… Богато одарила тебя природа-матушка, – подполковник уважительно закачал своей седеющей головой, не спуская своего глаза с моего уда.
Я засмеялся.
– Что смеешься? – сразу нахохлился Ганич. – Думаешь, у меня меньше?! Да я, к твоему сведению…
Чтобы не смущать своего командира и установить между нами человеческое равенство, я торопливо заговорил:
– Теперь, когда передо мной вы, мое орудие в знак уважения к вашим подвигам и летам в смиренном состоянии. Я даже стыжусь, что не могу пред вами им похвастаться! Но если б, господин подполковник, на вашем месте была дама, то тогда и впрямь было бы на что посмотреть!
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– О, какое же это восхитительное зрелище, поручик! – рассказывая, Котов-Голубев мечтательно закатил глаза. – Вы только представьте: сотни бегущих прямо в ваши руки обнаженных женщин… И простые девки, и аристократки… Какие бедра, какие груди… И шубки под животами у них разных расцветок…. Ведь, знаете, иные специально к празднику их по-особому выстригают и выкрашивают в разные цвета… Просто невероятно… Уж такое зрелище, скажу я вам, такое зрелище… И даже когда глаз вдруг наткнется на дряблые формы какой-нибудь затесавшейся туда старухи… Даже и это не может испортить общее восхитительное впечатление.
Однако ж воспоминание о дряблых формах огорчило помещика, и он на какую-то секунду даже насупился. Мой Тимофей, пораженный рассказом так, что уже некоторое время только стоял посреди комнаты с открытым ртом, затворил его с зубовным стуком и побежал распрягать и кормить лошадей.
– Правда, праздники эти в разные годы приходятся на разные дни. Их по особому рассчитывают – по календарю солнцестояния, – продолжил Котов-Голубев. – И как-то так всегда угадывают, что день этот непременно превосходным бывает – ни ветерка, ни дождичка. Как на заказ! Ах, какое же это пиршество плоти, какое пиршество! Молодицы любого возраста, на любой вкус! Как поскачут они вниз по склону голые! Любую бери, только не ленись! А коли и заленишься, без улова все равно не останешься, самого тебя пленят! И вот ведь какую пикантную особенность я заметил: те барышни, что помоложе, мчатся с горы со всех ног, дабы быть настигнутыми лишь молодыми да проворными, те, кто постарше, бегут ни шатко ни валко, лишь бы создать видимость, что бегут, а те, у которых щеки начали брыльями обрастать, и вовсе не бегут, а только переминаются с ноги на ногу в ожидании, когда их начнут портить. А уж престарелые, с морщинами да брыльями по шее, сами ловят мужичков. Причем ловкость при этом показывают просто изумительную! А то и вовсе пойдут цепью, чтоб захватить самых нерасторопных. Потом повалят их наземь да и заставляют себя портить.
– И много ли народу на праздник съезжается?
– Да сами изволите видеть, что в гостинице мест нет.
– А что ж власти? – изумился я. – Разве позволительны у нас такие действа?
– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!
– А дама эта… Наталья Александровна, которая с вами в трактире тогда была, тоже на праздник плоти едет?
– А-а… понравилась! – бисерным голоском рассмеялся Котов-Голубев. – Разумеется, и она! Наталья Александровна тоже помещица, мы с ней живем по соседству. О, она дама особая… Вы точно изволили заметить, что она в некотором роде очень нервическое создание… Чуть что не по ней, так сразу и вспылит… Так вспылит, что просто страх! Представьте себе: как супруг ее Дмитрий Львович был убит на дуэли, так она вообразила себя царицей Клеопатрой…
– Кем? – изумился я. – Клеопатрой?
– Именно-с, Клеопатрой. Заявила вдруг, что в нее переселилась душа египетской царицы… Вспоминает теперь и Цезаря, и Антония, послания им по ночам пишет… А приживалку свою назначила верховной жрицей. Ну, приживалке куда ж деваться? Тоже, конечно, вспомнила, как прежде служила в египетских храмах… Да-с… И такое теперь творит Наталья Александровна в своем имении, что только ах!
– Да как же она, почитая себя Клеопатрой, едет на Терентьевский праздник, чтоб ею мог запросто насладиться любой желающий? Даже и холоп? – засмеялся я. – Ведь ни Цезарь, ни Антоний сюда не пожалуют!
– Ну, уж этого я не знаю… Но завсегда ездит… И ежели она вам понравилась, то завтра сможете ее изловить. Впрочем, там будут дамы на любой вкус, даже и на самый изысканный.
– А сегодня нельзя ли изловить вашу Клеопатру? Вроде как провести репетицию накануне праздника?
Котов-Голубев налил в рюмки водку, задумчиво огладил подбородок, а затем сказал:
– Нет, сегодня никак нельзя. Час уж поздний – она в это время обычно послания свои пишет Цезарю да Антонию… Никого к себе не подпускает.
Едва мы выпили, как явился трактирный служка и сообщил Котову-Голубеву, что его «барыня к себе призывают-с».
Помещик заметно смутился, щеки его вспыхнули. Он бросил назад в тарелку недоеденный кусок и стал быстро собираться.
– Помогите Клеопатре найти хороший оборот для послания! – засмеялся я. – А уж завтра я ее такими глаголами попотчую, какие Цезарю да Антонию и не снились!
…Я уже заканчивал эти дневниковые записи, когда в номер вернулся Котов-Голубев. Продолжать наш совместный ужин он не стал, а лег в постель и сразу же заснул. Вон лежит себе да и сладко посапывает. Умаялся, видать, бедняга, сочинять на латинском языке послания императорам.
Накануне
Проснулся я поздно, около полудня. Спал бы, пожалуй, и дольше, если бы Тимофей не расхаживал из угла в угол по номеру и не скрипел бы беспрестанно половицами.
– Да что ж ты мне спать не даешь?! – воскликнул я, продирая глаза.
– Так уж давно пора вставать, барин! – обиженно сказал слуга. – Полдень на дворе, и сосед наш давно уж уехавши.
Действительно, Котова-Голубева и след простыл, а вся моя поклажа уже была у двери. И чемодан, и баулы, и прибаульчики стояли около нее, подобно стае диковинных зверей, в нетерпении ожидающих мига, когда она откроется, чтоб выскочить вон.
Я, чувствуя, что живот мой уже в полном порядке, велел Тимофею подать мне кофию.