В душе я уже проклинал свою работу, и учебу, и весь остальной мир… Однако, именно в эти минуты я был заложником собственных обстоятельств…
Ночь выдалась такая же тревожная, как и я сам. Люди все чаще умирали у нас на руках. Иногда когда я только набирал шприц, человек даже затихал и больше не шевелился.
Мой врач с некоторой брезгливостью пытался своим вздохом воскресить уже погасший разум, но все оставалось так, как было. И тогда дочь этого человека, уже покойника, что стояла рядом, схватила врача за его халат, разорвала его и даже попыталась задушить его, но я вовремя ее оттащил…
Потом мы впрыснули ей в вену два кубика промедола, и на ее устах мелькнула блаженная улыбка.
– А я думал, что он ваш отец, – удивленно взглянул на нее врач.
– Да нет, он уже два года, как мой муж, – улыбнулась от собственного головокружения эта семнадцатилетняя девчонка.
Я поймал себя на мысли, что я давно уже потерял смысл происходящего и мне стало страшно от самого себя.
Я вдруг понял, что я законченный пессимист, и от этого происходят все мои несчастья.
Если бы я умел верить во что-то хорошее, по-настоящему веселиться, то я давно бы уже был где-то на седьмом небе от счастья, я давно бы нашел для нас с Феей квартиру и переехал из этого страшного дома.
И может, попытался избавиться от своей мрачной впечатлительности, как и от своей нервной работы.
Но я был неудачник, я был заложником своей несчастной судьбы, и поэтому Фея не могла мне дать то самое счастье, которое носила в себе… Ее ошибка заключалась в том, что она доверилась глупому и несмышленому поэту…
Неудачнику, для которого весь мир давно уже стал чем-то вроде места заточения. И хотя я был счастлив с нею, по настоящему счастлив, это еще больше угнетает меня, ибо я не дал ей ничего взамен смерти.
Да, в смерти моей Феи виноват только я. Я видел, что Темдеряков сошел с ума, я видел, как в нем роились его сумасшедшие мысли, как она боялась его и предчувствовала вместе со мной неотвратимость, неотвязность существующего в жизни зла.
И все равно она доверилась мне, она верила в меня, в то время как я только со слепым блаженством обладал ей как прекрасной игрушкой.
Теперь все в прошлом.
В прошлом ее улыбка, глаза, в прошлом то ране утро, когда я бежал домой после своих мертвецов на встречу с моей уже не существующей Феей.
Милицейская машина возле дома, множество народа и наши открытые окна. Абсолютно все говорило о беде.
Я как сомнамбула поднялся наверх с громко бьющимся сердцем.
Вот дверь нашей квартиры, она открыта, чей-то плач, чей-то вой.
Все соседи сбежались, словно на просмотр какого-то невероятного фильма.
Понурые милиционеры, ждущие чего-то еще, и Темдеряков, живой и страшный со своей взлохмаченной головой и безумными глазами, на полу, возле лежащей Феи уже с навсегда закрытыми глазами и с ножом, с цветной рукояткой ножа в сердце.
Он убил ее за то, что она любила меня.
В его безумном мозгу она была его женой, его вечной собственностью.
Он всегда ее бил и держал в страхе, а теперь был удивлен тем, что его вещь вдруг заговорила и отвергла его.
А она ему тоже была нужна, просто позарез нужна, вот он ее и зарезал.
Раз мне не досталась, так значит и ему не достанется. Что же они ждут.
Почему не забирают его?!
О, Боже, он плачет и целует ее у всех на глазах.
Убийца целует жертву. Несчастный, укравший нашу любовь, целует, оскверняя останки моей Феи.
А я стою рядом и плачу, и ничего не могу сделать?
Я бессилен, как муравей под ногами великана!
Мне бы плюнуть ему в лицо, ударить, все вроде ждут этого.
А я молчу как трус, как предатель!
Набрал словно отравы горькой в рот и молчу.
И вдруг тоже опускаюсь на колени, плачу и тоже целую ее вместе с Темдеряковым, и все смотрят на нас и наслаждаются нашей общей трагедией.
А мы все целуем ее как безумные… ее охолодевшее лицо… И наши головы соприкасаются, и мы ничего, абсолютно ничего не говорим друг другу, и это продолжается долго, почти Вечность мы целуем ее и проникаемся ее волшебной сущностью, хотя ее вроде уже нет, но здесь с нами все еще остается ее застывший портрет, с помощью которого несчастный Темдеряков вспоминает, как она его вытаскивала из грязи, а я – как она нежно гладила меня по голове…
И от этого наши слезы становятся чище, а лица светлее…
Потом милиционеры все же вспоминают по свои обязанности и, словно мешок, поднимают от тела обезумевшего Темдерякова. И уводят…
И меня отнимают от тела и тоже уводят.
Весь день я томлюсь в камере и жду своего допроса.
Какой-то грязный и пьяный мужик, сидящий со мной, постоянно что-то мне говорит, но я не слышу его.
Я весь замурован в свои мысли и чувства к Фее.
Потом меня вызывают на допрос.
Мои зубы стучат друг о друга, как в лихорадке.
Слезы опять текут нестихающей чередой.
Угрюмый следователь, заслонив собой окно в мир, угощает меня водой из графина и после отпускает навсегда в этот мир.
Я иду по этому миру пустой и никому не нужный.
Я прихожу в дом и вижу на полу контуры Феи, обрисованные мелом.
В раковине вижу горстку чужих окурков, и мне вдруг становится страшно, ибо как я буду жить дальше и больше никогда не увижу своей Феи.
И, быть может, навсегда забуду ее…
Эпитафия
Наш маленький младенец в небесах… Быть может, не разлучен он с тобою. Я чувства претворяю в стылый прах Уставший жить отчаянной борьбою… Ты сбылась в моей жизни и ушла, Как будто тень прошла со мною рядом. Забрав пригоршню нашего тепла, Судьба моя стояла голым садом И ничего от жизни не ждала… Одна лишь смерть была мучения желанней, О, если б знал, что встречу я тебя В ином краю, в глубинах мирозданья, Лишил бы жизни сам себя… Чтобы ускорить эту встречу… Но мрак молчит, и мне мой путь неведом, И я терзаюсь образом твоим Как недоступной тайной или бредом Открывшейся по смерти остальным…
Эпилог
Мой Аристотель пропал в тот же день когда погибла моя Фея…
Возможно, по своей кошачьей глупости он очень привязался к ней.
И подумал, что она не умерла, а просто переехала куда-то жить, и отправился на ее поиски…
Впрочем, коты намного людей и живут так просто и спокойно, словно заранее предчувствуют всеобщее бессмертие.
Несчастный Темдеряков сошел с ума, и его навсегда закрыли в психушке. Через своих знакомых врачей я знаю, что он стал писать бессмысленные стихи и раздавать их всем больным.
Один раз я приходил к нему, но он меня так и не узнал…
С каким-то странным недоумением он смотрел в мои глаза и что-то бормотал себе под нос.
Я уже уходил из больницы с двойственным ощущением: мне одновременно казалось, что он больной, и в то же время притворяется больным, чтобы уйти от наказания.
Во всяком случае, я пытался вывести его на чистую воду, я кричал и тормошил его, задавал ему самые мучительные вопросы об убийстве Феи, но он равнодушно моргал глазами и как ни в чем ни бывало, ковырялся в носу.
То ли Бог, то ли еще кто-то и на самом деле дьявольски посмеялся над ним. И, можно сказать, что, несмотря на свое раздвоение, я уходил от его жалкого подобия с некоторой благодарностью невидимому Творцу!
Что касается меня, то я так закручинился, так загоревал, что пустился сразу во все тяжкие.
Стал играть в карты на деньги, пьянствовать в общежитии с самыми непутевыми студентами, отдаваться подряд всем легкомысленным женщинам и вообще опускаться на дно своей бессмысленной жизни.
А однажды мне приснился сон, я опять увидел свою Фею, она опять сидела у меня на коленях и учила петь Акафист Пресвятой Богородице.
Тонкий, словно у соловья голос, похожий на дрожащую переливчатую свирель, уводил меня дальше, во все внеземные глубины и пространства.
«О, Пресвятая Дева Мати Господа, Царице Небесе и земли! Многоболезненному воздыханию души нашея, призри с высоты святыя Твоея на нас. С верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Не имамы бо ни иныя помощи, ни инаго представительства, ни утешения, токмо тебе, о, мати всех скорбящих и обремененных. Помоги нам… немощным…»
Я пел вместе с Феей и плакал. А потом проснулся и увидел себя в постели с другой женщиной в незнакомом доме.
Я слышал, как она храпит во сне. Точно так же, наверное, храпел во сне Темдеряков.
И мне стало страшно и стыдно, и я возненавидел сам себя.
И в эту же ночь тихо, украдкой я выбрался из чужой постели и покинул эту женщину.
Путь на кладбище лежал через весь город.
Такси уже не ходили, неожиданно я увидел знакомую машину «скорой помощи» и просигналил.
Они увидели меня и остановились.
Они ехали с вызова и поэтому довезли меня до кладбища, связавшись по рации с диспетчером.
Ночное кладбище тревожно утопало в сугробах.
Машина уехала, и я остался один.
Я шел, утопая по колено в снегу.
Мороз ломил мои руки и ноги, слезились глаза, щипало веки, но я шел к ней, к моей единственной Фее, к ее холмику шел я, чтоб спеть ей акафист священный…
Снега, отражавшие небо, светились в холодную Вечность…
Пребывающий в неизвестности
......Если видения, привидения, духи во плоти тени, живые мертвецы и пр. возможны, то многие из нас дали бы дорого за то, чтобы увидеть их и созерцать спокойным духом. Людей, кои постоянно видят разные видения или призраки, называют духовидцами. Есть особый род видений, по сказанию очевидцев, это двойники, т. е. человек видит самого себя, и тут народное наше поверье о домовом, который иногда одевается в хозяйское платье, садится на его место и пр., совпадает с распространенным по всей Европе, особенно северной, поверье о двойнике. Иногда видят его также другие люди, но обыкновенно видишь его только сам: для прочих он невидимка. Если двойника застанешь у себя в комнате, или вообще, если он предчувствует человеку, идет наперед, то это означает близкую кончину; если же двойник идет следом за хозяином, то обыкновенно намерен только предостеречь его. Есть люди, кои, по их уверению, почти беспрестанно видят своего двойника и уже к этому привыкли.
...Все сердце мое разожглось,
И утроба моя изменилась
...Воспринимаю все как из былого,
Сам ухожу неведомо куда,
Лишь губ и языка мгновенье слова
Творят во мне грядущие года…
...Мне часто не хватает Веры, поэтому я верю во все, а верить во все, – это значит вообще ни во что не верить
...Мы не участвуем в этом бытии, но каждое смертное существо, находясь между возникновением и уничтожением, представляет собой только явление, только слабое, неуверенное мечтание о себе самом. То, что мы хотели схватить, ускользает…
...…А ведь возможное – это поразительное зеркало, которым можно пользоваться только с крайней осторожностью, предусмотрительностью. Это то, что можно назвать кривым зеркалом. Я, которое вглядывается в собственное свое возможное, истинно лишь наполовину, ибо в этом возможном оно далеко еще от того, чтобы быть самим собою.
...Величие человека тем и велико, что он осознает свое ничтожество
...Я искал самого себя
Демон человека – судьба его.
Который уже день Сан Саныч лежал в гробу, дожидаясь своего погребения.
Тоскливые мухи бродили по его одеревеневшему лицу и воде бы ни о чем не думали, как и люди, приходившие иногда навестить Сан Саныча.