Правда, положа руку на сердце, надо сказать, что нам, на нашем экипаже, ещё хорошо жи-вется. Грех жаловаться. Мы хоть и в воскресенье уродуемся,
но все же все это происходит до обе-да, и нас действительно домой отпускают, если мы поем прилично, а вот за стенкой у нас живет экипаж
Чеботарева – «бешеного Чеботаря», вот там – да-а! Там – кино. Финиш! Перед каждым смотром, каждое воскресенье, они, независимо от качества
пения, поют с утра и до 23-х часов. В 23.00 – доклад, и в 23.30 – по домам!
А дома у них в соседней губе. Туда пешком бежать – часа четыре. А в 8 часов утра, будьте любезны, – опять в ствол. Вот где песня была! Вот где
жизнь! И койки у нас за стенкой дрожали и с места трогались, когда через переборку звенело:
– Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведет…
Вторая часть мерлезонского балета
Плац. Воздух льдистый. На плацу – экипажи. Наш экипаж – третий на очереди. Петь сейчас будем. На зачёт.
Мороз с лицами творит что-то невообразимое: вместо лиц – застывшее мясо.
Но план есть план. По плану пение. Плану плевать, что мороз под тридцать.
Над строями стоит пар. Дышим вполгруди: иначе от кашля зайдешься; как петь – неизвестно.
– Рав-няй-сь! Смир-но! Пря-мо… ша-го-м… ма-рш!
Ну, началось…
Через полчаса все экипажи каким-то чудом песню сдали и – бегом в казарму. А нас третий раз крутят. Не получается у нас. Не идет песня. В казарме
получалась, а здесь – ни в какую.
После третьего захода начштаба машет рукой и говорит командиру:
– Командир! Занимайтесь сами. Предъявите по готовности.
После этого начштаба исчезает.
– Старпом! – говорит командир. – Экипаж уйдет с плаца тогда, когда споет нормально! – сказал и тоже исчез.
Остаемся: мы и старпом. Старпом злой как собака. Нет, как сто собак. Лицо у него белое.
– Экипаж! Рав-няй-сь! Одновременный рывок голов! Петров! Я для кого говорю! Отставить. Рав-няй-сь! Смир-но! Ша-го-м! Марш!.. Песню… Запе-вай!
– …Если решатся враги на войну…
От холода мы уже не соображаем. Ног не чувствуется: как на дровах идешь.
– Отставить песню! Раз-два-три! Раз-два-три… Песню запевай!
И так десять раз. Старпом нас гоняет как проклятых. От мороза в глазах стоят слёзы.
– Песню!.. Запе-вай!..
И тут – молчание. Строй молчит, как один человек. Не сговариваясь. Только злое дыхание и – все.
– Песню!.. Запе-вай!..
Молчание и топот ног.
– Эки-паж… стой!.. Нале-во! Рав-няй-сь! Смир-но! Воль-но! Почему не поем? Учтите, не споете как положено, не уйдем с плаца. Всем ясно?! Напра-
во! Равня-сь! Смир-но! С места… ша-го-ом… марш! Песню… запе-вай!
И молчание. Теперь оно уже уверенное. Только стук ног – тук, тук, тук, – да дыхание. Ка-кое-то время так и идем. Потом штурман густым голосом
затягивает:
– Россия… березки… тополя… – он поет только эти три слова, но зато на все лады.
За штурманом подтягиваемся и мы:
– Россия… березки… тополя… Старпом молчит. Строй сам, без команды, поворачивает и идет в казарму. Набыченный старпом идет рядом. Тук-тук, тук-
тук – тукают в землю деревянные ноги, и до самых дверей казармы несется:
– Россия… березки… тополя…
На заборе
Ночь. Забор. Вы когда-нибудь сидели ночью на заборе? Нет, вы никогда не сидели ночью на заборе, и вам не узнать, не почувствовать, как хочется
по ночам жить, когда рядом в кустах шур-шит, стучит, стрекочет сверчок, цикада или кто-то ещё.
Забор. Вы когда-нибудь сидели ночью на заборе? Нет, вы никогда не сидели ночью на заборе, и вам не узнать, не почувствовать, как хочется
по ночам жить, когда рядом в кустах шур-шит, стучит, стрекочет сверчок, цикада или кто-то ещё. У ночи густой, пряный запах, звёзды смотрят на
вас с высоты, и луна выглядывает из облаков только для того, чтоб облить волшебным светом всю природу; и того, на заборе, – волшебным светом. А
вдоль забора трава в пояс, вся в огоньках и искрах, и огромные копны перекати-поля, колючие, как зараза.
Командир роты, прозванный за свой нос, репообразность и общую деревянность Буратино, даже не подозревал, что ночью на заборе может быть так
хорошо. Он сидел минут двадцать, пе-реодетый в форму третьекурсника, в надежде поймать подчиненных, идущих в самоход.
Но ночь, ночь вошла; ночь повернула; ночь мягко приняла его в свои объятия, прижала его, как сына, к своей теплой груди, и он почувствовал себя
ребёнком, дитем природы, и незаметно размечтался о жизни в шалаше после демобилизации. Утро. Роса. Трава, тяжелая, спутанная, как волосы
любимой. Туман, живой, как амеба. Удочка. Поплавок. Дальше бедное флотское вообра-жение Буратино, до сих пор способное нарисовать только
строевые приемы на месте и в движе-нии, шло по кругу: опять утро, опять трава, кусты…
В кустах зашевелилось. Муза кончилась. Буратино встрепенулся, как сова на насесте, и за-крутил тем, что у других двуногих называется башкой. На
забор взбиралось, кряхтело и воняло издалека. В серебряном свете луны мелькнули нашивки пятого курса.
– Товарищ курсант, стойте! – просипел среди общего пейзажа Буратино, облитый лунным светом, похожий там, где его облило, на Алешу Поповича, а
где не облило – на американского ковбоя.
Пятикурсник, перекидывая ногу через забор, задержался, как прыгун в стоп-кадре, и вскинул ладонь ко лбу. Теперь в облитых местах он был крупно
похож на Илью Муромца, высматривающего монгола.
– Ага, – сказал он, увидев три галочки. И не успело его «ага» растаять в природе, как он хлопнул Буратино по деревянным ушам ладошками с обеих
сторон. Хлоп! Так все мы в детстве играли в ладушки.
Природа опрокинулась. Буратино, завизжав зацепившимися штанами, кудахнулся, пролетев до дна копну перекати-поля. А когда он пришёл в себя, среди
тишины, в непрерывном колючем кружеве, он увидел луну. Она обливала.
Фрейлина двора
– Лий-ти-нант! Вы у меня будете заглядывать в жерло каждому матросу! – Командир – лы-соватый, седоватый, с глазами навыкате – уставился на
только что представившегося ему, «по случаю дальнейшего прохождения», лейтенанта-медика – в парадной тужурке, – только что при-бывшего служить
из Медицинской академии.
Вокруг – пирс, экипаж, лодка.
От такого приветствия лейтенант онемел. Столбовой интеллигент: прабабка – фрейлина двора; дедушка – академик вместе с Курчатовым; бабушка –
академик вместе с Александровым; папа – академик вместе с мамой; тётка – профессор и действительный член, ещё одна тётка – по-четный член! И все
пожизненно в Британском географическом обществе!
Хорошо, что командир ничего не знал про фрейлину двора, а то б не обошлось без коман-дирских умозаключений относительно средств её
существования.
– Вы гов-но, лейтенант! – продекламировал командир. – Повторите! – Лейтенант – как обу-хом по голове – повторил и – Вы говно, лейтенант,
повторите! – и лейтенант опять повторил.
– И вы останетесь гов-ном до тех пор, пока не сдадите на допуск к самостоятельному управ-лению отсеком.