Мама, я Вронского люблю.
(Почти из песни)
Увидев швейцара, вышедшего ее встречать, Каренина спохватилась и приподнялась на сиденье коляски.
— От графа был ответ?
Швейцар поискал в конторке и протянул ей конверт с телеграммой.
«Я не могу приехать раньше десяти часов. Вронский», — прочитала она.
— А посланный не возвращался?
— Нет, барыня, — отвечал швейцар.
— Нет… — повторила Каренина и почувствовала, как в душе ее мутной волной поднимается досада и гнев.
Отпустив коляску, она вошла в дом, но ни присесть, ни занять себя чем-то не смогла. Ужинать не хотелось. Не хотелось ни думать, ни вспоминать, ни видеть кого-либо, и даже стены и вещи в доме, еговещи, вызывали в ней отвращение и бессильную злость — на себя, не знающую, как прекратить его любить, и на Вронского — за то же. Анна догадывалась, что он полагает ее любовь напитанной непонятным чувством вины, назойливой и даже удушающей, но не понимала, как можно было не обожествлять такого совершенного человека, как Вронский, не благоговеть перед ним, не посвятить свою жизнь ему, и как Кити, будучи отвергнутой им, могла существовать как ни в чем не бывало. Что бы он ни делал, вокруг него сиял ореол мужественности и героизма. Непостижимо, как этого можно было не ощущать, быть не затронутой им, не затянутой с головой совершенно добровольно в сей стремительный водоворот…
Иногда душа Карениной просила свободы, вспоминая, что за стенами ее добровольной тюрьмы есть другая жизнь, силилась стряхнуть эту любовь-наваждение, но каждый раз при виде Алексея решимость ее порвать с ним таяла, и она вновь с самозабвением погружалась в трясину своей любви-плена, любви-болезни. И лишь одна мысль тревожила тогда ее несладкий покой. Любил ли он ее, или всего лишь терпел, как ненужный трофей давно забытой победы, а то и тяготился?
«Я не могу приехать раньше десяти часов…»
Каренина остановилась посреди гостиной, и перчатки выпали из невольно разжавшихся пальцев.
А если он уехал, чтобы встретиться с Сорокиными — maman и дочерью — и сейчас говорит с ними любезно, посверкивая глазами и радуясь в душе ее страданиям, забыв свое показное, не иначе, благородство и великодушие?
Решение пришло неожиданно и само по себе, и угнездилось в ее мозгу, точно не могло быть иного выхода.
«Надо ехать на станцию железной дороги встретить его, а если его там нет, то поехать в Москву и уличить!»
* * *
Обуреваемая отчаянием, ревностью и злостью на них обоих, Анна рассеянно приняла из рук кучера билет до Москвы и, словно в тумане, вышла на платформу.
Люди суетились и толкались кругом. Женщины с сопливыми растрепанными детьми кричали на них визгливыми голосами, и те гнусаво хныкали в ответ. Мужчины с баулами и узлами бестолково метались по перрону, сталкиваясь, сипло переругиваясь и окликая жен. Старухи в выцветших салопах с дряхлыми морщинистыми моськами на руках и такими же слугами за спиной вытягивали шеи, подслеповато разглядывая то огромные круглые часы на башне, то подъезды к станции, то окружающих ее людей, что-то бормоча под нос…
Но что бы ни кричали женщины, ни выкликали мужчины и ни бурчали старухи, Анна твердо знала: на уме у них, как и у ней, только застарелая неудовлетворенность и копящееся под спудом приличий раздражение всем и всеми. Всё лицемерие, всё ложь, всё, от первого до последнего взгляда и слова, всё на самом деле не так, как кажется.
В неровный гул голосов и звуков перрона вклинился пронзительный тонкий голос, и появился мальчишка-газетчик, размахивая пачкой ежедневных листков и проворно лавируя меж отъезжающих и встречающих.
— Последние известия! В России переворот! Настоящая революция!..
— Что там опять? — сунул ему пару медяков какой-то господин в добротном, но несколько старомодном полосатом сюртуке, едва сходящемся поверх округлого животика.
Заполучив листок, он скользнул взглядом по заголовкам и фотографиям, бегло просмотрел статью на первой странице и закачал головой, проводя пальцем по закрученным тонким усикам:
— Уж да уж… по-другому и не скажешь. Ах, канальи, чего придумали! Ах, шельмы!..
«Всё. Всё ложь. Низкая, отвратительная ложь и жажда личной выгоды. Как это мелко! Мелко и мерзко!» — укрепилась в своем мнении Анна и, порозовев от странно прихлынувшей к голове крови, отвернулась с презрением и усталостью. — «А кто не видит этого — жалкий слепец».
Но вот басовитый гудок заглушил гомон вокзала, и из-за поворота, хрипло пыхтя и отдуваясь, показался поезд.
— Ползи, ползи, старичок, — благодушно, словно давнему знакомому, кивнул ему господин в полосатом сюртуке. — Недолго тебе осталось, похоже.
Анна брезгливо поджала губы и отвернулась: мужчина в нелепом наряде, разговаривающий с вонючей железякой, словно с человеком или лошадью, не вызывал у нее ничего, кроме презрения и желания немедленно отойти как можно дальше.
— Может даже, если газетка не врет, — не замечая вызываемой им неловкости, продолжил господин и с фальшивой — не иначе! — веселостью глянул на Анну, — в послед…
Окончание его слов потерялись в оглушительном шипении пара, вырвавшегося из-под колес останавливающегося паровоза. Низко и протяжно заскрипели тормоза, лязгнула в последний раз сцепка, и пахнущее дымом черное чудовище замерло, словно в непомерном изнеможении после дальнего пути. Распахнулись двери, выпуская прибывших, людское море всколыхнулось, взметая голоса к небу — неприятные, режущие слух — и Анна не услышала, как из-за спины ее вынырнул услужливый кондуктор.
— Первый класс, дамы, господа, — открыл он перед ней дверь купе, бросив косой взгляд — не иначе, осуждая. — Извольте пожаловать-с.
Каренина, дрожа от негодования, шагнула в пустое, пахнущее угольным дымом и пылью помещение, без сил опустилась на диванчик и уставилась невидящим взором в окно, мыслями уже в Москве. Всего год не была она в столице, а словно вся жизнь прошла!..
Им надо поговорить. Немедленно. Так дальше жить нельзя…
a , я вижу. Но перед тем как уйти, скажу…
Договорить она не смогла: низкий гудок, похожий на рев диковинного зверя, заполнил пространство станции, заглушая не только ее дрожащий голос, но и гомон толпы, и из-за поворота показался непривычного вида паровоз, влекущий за собой десяток таких же диковинных вагонов.
Вронский повернулся к приближающемуся поезду и глаза его расширились в удивлении и восхищении, словно ему только что явилось величайшее чудо света. Анне стало обидно и почти физически больно за свои наивные надежды и за то, что ее присутствие понудило Вронского к такому жалкому актерству.
— Я скажу… — снова попыталась выговорить она, но задохнулась от обдавшего ее душного жара машины, и горло ее перехватило.
Сбавляя скорость, мимо покатился первый вагон, и в одном из окон Анна заметила знакомые женские лица.
Сорокины!
Значит, всё-таки измена и ложь. Как это пошло и неловко…
Точно невидимый груз опустился на плечи Карениной. Потухший взгляд ее упал вниз, туда, где странно беззвучно катились колеса останавливающегося состава, закрытые полукруглыми щитками, доходившими до рельсов.
«Туда! И я накажу его и избавлюсь от всех и от себя!» — решилась она, схватила за рукав позабывшего о ней Вронского, думая сказать прощальные слова, но он посмотрел на нее укоризненно:
— Анна, кругом люди.
— Люди, да!..
Не находя, что добавить, она заломила руки, подалась к массивной громаде проплывающего мимо поезда, наклоняясь, целясь упасть между вагонами — и тут в нескольких метрах от них в воздух взлетели фейерверки.
Вронский вздрогнул, взгляд его метнулся к разноцветным огням — как взгляды сотен людей на платформе — а когда снова посмотрел туда, где только что стояла Каренина, то не нашел ее.
* * *
Когда героя дня — инженера Левкова, изобретателя поезда на воздушной подушке, унесли на руках восторженные поклонники российской научно-технической революции, его детище, забрав пассажиров, загудело, приподнялось и мягко поплыло над рельсами к следующему пункту назначения. Встречавшая его публика, возбужденно гомоня, стала втягиваться в здание станции. И поэтому лишь несколько пассажиров третьего класса, прибывших загодя на следующий поезд, да пара путевых обходчиков видели, как с путей, где только что находился последний вагон, поднялось нечто. При ближайшем рассмотрении оно оказалось знатной дамой. Но в каком виде! Платье ее было в пыли и пятнах машинного масла, руки и лицо грязны. Чтобы дать название сооружению на ее голове из спутанных, вставших дыбом волос и заплутавших в них остатках соломенной шляпы, понадобился бы еще один изобретатель, силой гения не уступающий, а то и превосходящий Левкова. Чумазое лицо ее пламенело, глаза горели неземным огнем, а губы непрестанно и беззвучно шевелились. Незнакомый человек мог бы даже подумать, что с них, то и дело перемежаемые словами «Сорокина» и «этот», слетали слова, не приличные не только для дам, но и для прачек, и даже торговок. Старая пара на перроне брезгливо поджала губы, обходчики закачали головами, то ли дивясь, то ли осуждая, выводок ребятишек сельского лекаря захихикал, показывая пальцами, а отец их нахмурился и назидательно изрек: «Смотрите, до чего доводит человека разумного безудержное потребление алкоголя!»