О, она все вытерпит: уколы, оскорбления, улыбки исподтишка, все, что может сказать о ней город, — но только не Мелани! Ох, нет, только не Мелани! Она сама не понимала, почему ей так важно, чтобы не узнала Мелани. Слишком она была испугана и подавлена сознанием вины за прошлое, чтобы пытаться это понять. Тем не менее она залилась слезами при одной мысли о том, какое выражение появится в глазах Мелани, когда Индия скажет ей, что застала Скарлетт в объятиях Эшли. И как поведет себя Мелани, когда узнает? Бросит Эшли? А что еще ей останется делать, если она не захочет потерять достоинство? «И что тогда будем делать мы с Эшли? — Мысли бешено крутились в голове Скарлетт, слезы текли по лицу. — О, Эшли просто умрет со стыда и возненавидит меня за то, что я навлекла на него такое». Внезапно слезы ее иссякли, смертельный страх сковал сердце. А Ретт? Как поступит он?
Быть может, он никогда об этом и не узнает. Как это говорится в старой циничной поговорке? «Муж всегда узнает все последним». Быть может, никто ему не расскажет. Надо быть большим храбрецом, чтобы рассказать такое Ретту, ибо у Ретта репутация человека, который сначала стреляет, а потом задает вопрос. «Господи, смилуйся, сделай так, чтобы ни у кого не хватило мужества сказать ему!» Но тут она вспомнила лицо Арчи в конторе лесного склада, его холодные, светлые, безжалостные глаза, полные ненависти к ней и ко всем женщинам на свете. Арчи не боится ни бога, ни человека и ненавидит беспутных женщин. Так люто ненавидит, что одну даже убил. И он ведь говорил, что расскажет все Ретту. И расскажет, сколько бы ни пытался Эшли его разубедить. Разве что Эшли убьет его — в противном случае Арчи все расскажет Ретту, считая это своим долгом христианина.
Скарлетт стянула с себя платье и легла в постель — мысли ее кружились, кружились. Если бы только она могла запереть дверь и просидеть всю жизнь здесь, в безопасности, и никогда больше никого не видеть. Быть может, Ретт сегодня еще ничего и не узнает. Она скажет, что у нее болит голова и что ей не хочется идти на прием. А к утру она, быть может, придумает какое-то объяснение, хоть что-то в свою защиту, подо что так просто не подкопаешься.
«Сейчас я об этом не буду думать, — в отчаянии сказала она себе, зарываясь лицом в подушку. — Сейчас я об этом не буду думать. Подумаю потом, когда соберусь с силами».
Она услышала, как с наступлением сумерек вернулись слуги, и ей показалось, что они как-то особенно тихо готовят ужин. Или, быть может, так ей казалось из-за нечистой совести? К двери подошла Мамушка и постучала, но Скарлетт отослала ее прочь, сказав, что не хочет ужинать. Время шло, и наконец на лестнице раздались шаги Ретта. Она вся напряглась, когда он поднялся на верхнюю площадку, и, готовясь к встрече с ним, призвала на помощь все свои силы, но он прошел прямиком к себе в комнату. Скарлетт облегченно вздохнула. Значит, он ничего не слышал. Слава богу, он пока еще считается с ее ледяным требованием никогда не переступать порога ее спальни, ибо если бы он увидел ее сейчас, то сразу бы все понял. Она должна взять себя в руки и сказать ему, что плохо себя чувствует и не в состоянии пойти на прием. Что ж, у нее есть время успокоиться. Впрочем, есть ли? С той страшной минуты время как бы перестало существовать в ее жизни. Она слышала, как Ретт долго ходил по своей комнате, слышала, как он обменивался какими-то фразами с Порком. Но она все не могла найти в себе мужество окликнуть его. Она лежала неподвижно на постели в темноте и дрожала.
Прошло много времени; наконец он постучал к ней в дверь, и она сказала, стараясь голосом не выдать волнения:
— Войдите.
— Неужели меня приглашают в святилище? — спросил он, открывая дверь. Было темно, и Скарлетт не могла видеть его лицо. Не могла она ничего понять и по его тону. Он вошел и закрыл за собой дверь, — Вы готовы идти на прием?
— Мне очень жаль, но у меня болит голова, — Как странно, что голос у нее звучит вполне естественно! Благодарение богу, в комнате темно! — Не думаю, чтобы я смогла пойти. А вы, Ретт, идите, и передайте Мелани мои сожаления.
Долго длилось молчание, наконец в темноте протяжно прозвучали язвительные слова:
— Какая же вы малодушная трусливая сучка. Он знает! Скарлетт лежала и тряслась, не в силах произнести ни слова. Она услышала, как он что-то ищет в темноте, чиркнула спичка, и комната озарилась светом. Ретт подошел к кровати и посмотрел на нее. Она увидела, что он во фраке.
— Вставайте, — сказал он ровным голосом. — Мы идем на прием. И извольте поторопиться.
— Ох, Ретт, я не могу. Видите ли…
— Я все вижу. Вставайте.
— Ретт, неужели Арчи посмел…
— Арчи посмел. Он очень храбрый человек, этот Арчи.
— Вам следовало пристрелить его, чтоб он не врал…
— Такая уж у меня странная привычка: я не убиваю тех, кто говорит правду. Сейчас не время для препирательств. Вставайте.
Она села, стянув на груди халат, внимательно глядя ему в лицо. Смуглое лицо Ретта было бесстрастно.
— Я не пойду, Ретт. Я не могу, пока.., пока это недоразумение не прояснится.
— Если вы не покажетесь сегодня вечером, то вы уже до конца дней своих никогда и нигде не сможете в этом городе показаться. И если я еще готов терпеть то, что у меня жена — проститутка, трусихи я не потерплю. Вы пойдете сегодня на прием, даже если все, начиная с Алекса Стефенса и кончая последним гостем, будут оскорблять вас, а миссис Уилкс потребует, чтобы мы покинули ее дом.
— Ретт, позвольте, я все вам объясню.
— Я не желаю ничего слышать. И времени нет. Одевайтесь.
— Они неверно поняли — и Индия, и миссис Элсинг, и Арчи. И потом, они все меня так ненавидят. Индия до того ненавидит меня, что готова наговорить на собственного брата, лишь бы выставить меня в дурном свете. Если бы вы только позволили мне объяснить…
«О, мать пресвятая богородица, — в отчаянии подумала она, — а что, если он скажет: „Пожалуйста, объясните!“ Что я буду говорить? Как я это объясню?» — Они, должно быть, всем наговорили кучу лжи. Не могу я идти сегодня.
— Пойдете, — сказал он. — Вы пойдете, даже если мне придется тащить вас за шею и при каждом шаге сапогом подталкивать под ваш прелестный зад.
Глаза его холодно блестели. Рывком поставив Скарлетт на ноги, он взял корсет и швырнул ей его.
— Надевайте. Я сам вас затяну. О да, я прекрасно знаю, как затягивают. Нет, я не стану звать на помощь Мамушку, а то вы еще запрете дверь и сядете тут, как последняя трусиха.
— Я не трусиха! — воскликнула она, от обиды забывая о своем страхе.
— О, избавьте меня от необходимости слушать вашу сагу о том, как вы пристрелили янки и выстояли перед всей армией Шермана. Все равно вы трусиха. Так вот: если не ради себя самой, то ради Бонни вы пойдете сегодня на прием. Да как вы можете так портить ее будущее?! Надевайте корсет, и быстро.
Она поспешно сбросила с себя халат и осталась в одной ночной рубашке. Если бы он только взглянул на нее и увидел, какая она хорошенькая в своей рубашке, быть может, это страшное выражение исчезло бы с его лица. Ведь, в конце концов, он не видел ее в ночной рубашке так давно, бесконечно давно. Но он не смотрел на нее. Он стоял лицом к шкафу и быстро перебирал ее платья. Пошарив немного, он вытащил ее новое, нефритово-зеленое муаровое платье. Оно было низко вырезано на груди; обтягивающая живот юбка лежала на турнюре пышными складками, и на складках красовался большой букет бархатных роз.
— Наденьте вот это, — сказал он, бросив платье на постель и направляясь к ней. — Сегодня никаких скромных, приличествующих замужней даме серо-сиреневых тонов. Придется прибить флаг гвоздями к мачте, иначе вы его живо спустите. И побольше румян. Уверен, что та женщина, которую фарисеи застигли, когда она изменяла мужу, была далеко не такой бледной. Повернитесь-ка.
Он взялся обеими руками за тесемки ее корсета и так их дернул, что она закричала, испуганная, приниженная, смущенная столь непривычной ситуацией.
— Больно, да? — Он отрывисто рассмеялся, но она не видела его лица. — Жаль, что эта тесемка не на вашей шее.
Все комнаты в доме Мелани были ярко освещены, и звуки музыки разносились далеко по улице. Когда коляска, в которой ехали Скарлетт и Ретт, остановилась у крыльца, до них долетел многоголосый шум и приятно возбуждающий гомон пирующих людей. В доме было полно гостей. Многие вышли на веранды, другие сидели на скамьях в окутанном сумерками, увешанном фонариками саду.
«Не могу я туда войти… Не могу, — подумала Скарлетт, сидя в коляске, комкая в руке носовой платок. — Не могу. Не пойду.
Выскочу сейчас и убегу куда глаза глядят, назад, домой, в Тару. Зачем Ретт заставил меня приехать сюда? Как поведут себя люди? Как поведет себя Мелани? Какой у нее будет вид? Ох, не могу я показаться ей на глаза. Я сейчас сбегу».
Словно прочитав ее мысли, Ретт с такою силой схватил ее за руку, что наверняка потом будет синяк, — схватил грубо, как чужой человек.
— Никогда еще не встречал трусов среди ирландцев. Где же ваша знаменитая храбрость?
— Ретт, пожалуйста, отпустите меня домой, я все вам объясню.
— У вас будет целая вечность для объяснений, но всего одна ночь, чтобы выступить как мученица на арене. Вылезайте, моя дорогая, и я посмотрю, как набросятся на вас львы. Вылезайте же.
Она не помнила, как прошла по аллее, опираясь на руку Ретта, крепкую и твердую, как гранит, — рука эта придавала ей храбрости. Честное слово, она может предстать перед ними всеми и предстанет. Ну, что они такое — свора мяукающих, царапающихся кошек, завидующих ей! Она им всем покажет. Плевать, что они о ней думают. Вот только Мелани.., только Мелани.
Они поднялись на крыльцо, и Ретт, держа в руке шляпу, уже раскланивался направо и налево, голос его звучал мягко, спокойно. Когда они вошли, музыка как раз умолкла, и в смятенном сознании Скарлетт гул толпы вдруг возрос, обрушился на нее словно грохот прибоя и отступил, замирая, все дальше и дальше. Неужели сейчас все набросятся на нее? Ну, чтоб вам всем пропасть — попробуйте! Она вздернула подбородок, изобразила улыбку, прищурила глаза.
Но не успела она повернуться к тем, кто стоял у двери, и сказать хоть слово, как почувствовала, что толпа раздается, пропуская кого-то. Наступила странная тишина, и сердце у Скарлетт остановилось. Она увидела Мелани — маленькие ножки быстро-быстро шагали по проходу: она спешила встретить Скарлетт у двери, первой приветствовать ее. Мелани шагала, распрямив узенькие плечики, чуть выдвинув вперед подбородок и всем своим видом показывая возмущение, — точно для нее существовала одна Скарлетт, а других гостей вовсе не было. Она подошла к Скарлетт и обняла ее за талию.
— Какое прелестное платье, дорогая, — сказала она звонким, тоненьким голоском. — Будь ангелом! Индия не смогла прийти, чтобы помочь мне. Ты не согласилась бы принимать со мной гостей?
Глава 54
Снова очутившись в безопасности и уединении своей комнаты, Скарлетт бросилась на постель как была — в муаровом платье, не заботясь о его турнюре и розах. Какое-то время она лежала неподвижно, не в силах думать ни о чем, кроме того, как она стояла между Мелани и Эшли и принимала гостей. Какой ужас! Да она готова скорее встретиться лицом к лицу со всей армией Шермана, чем повторить такое! Наконец она поднялась и нервно зашагала по комнате, сбрасывая с себя на ходу одежду.
После напряжения наступила реакция, и ее затрясло. Шпильки вываливались у нее из пальцев и со звоном падали на пол, а когда она попыталась по обыкновению расчесать волосы, то больно ударила себя щеткой по виску. Раз десять она подходила на цыпочках к двери, чтобы послушать, что происходит внизу, но в холле, точно в бездонном колодце, царила тишина.
Когда праздник окончился, Ретт отослал ее домой в коляске, и она благодарила бога за эту передышку. Сам Ретт еще не вернулся. Слава богу, еще нет. Она просто не в силах предстать перед ним сегодня — опозоренная, испуганная, трясущаяся. Но где все-таки он? Скорее всего у этой твари. Впервые Скарлетт была рада, что на свете существует Красотка Уотлинг, была рада, что, кроме этого дома, у Ретта есть другое прибежище, где он может побыть, пока у него не пройдет этот приступ холодной светскости, граничащей с жестокостью. Плохо, конечно, радоваться тому, что твой муж находится у проститутки, но она ничего не могла с собой поделать. Она бы предпочла видеть его мертвым, лишь бы это избавило ее от сегодняшней встречи с ним.
Завтра — ну, завтра это уже другое дело. Завтра она сможет придумать какое-то оправдание, какие-то ответные обвинения, какой-то способ свалить на него всю вину. Завтра воспоминания об этом жутком вечере уже не будут вызывать у нее такой дрожи. Завтра ее уже не будет преследовать лицо Эшли, воспоминание об его сломленной гордости и позоре — позоре, который навлекла на него она, тогда как он был ни в чем не повинен. Неужели он теперь возненавидит ее — он, ее дорогой благородный Эшли, — за то, что она опозорила его? Конечно, возненавидит — тем более что спасла их Мелани своими возмущенно распрямленными плечиками, любовью и доверием, какие звучали в ее голосе, когда она, скользнув к Скарлетт по натертому полу, обняла ее и стала с ней рядом, лицом к любопытно-ехидной, скрыто враждебной толпе. Как она точно заклеила прорезь, сквозь которую мог прорваться скандал, продержав возле себя Скарлетт весь этот страшный вечер. Люди были холодны с ней, несколько ошарашены, но — вежливы.
Ах, как это унизительно — спасаться за юбками Мелани от тех, кто так ненавидит ее, кто разорвал бы ее на куски своим перешептыванием! Спасаться с помощью слепой веры Мелани — именно Мелани!
При мысли об этом по телу Скарлетт пробежал озноб. Она должна выпить, выпить как следует, прежде чем сможет лечь и попытается уснуть. Она накинула поверх капота на плечи шаль и поспешила вниз, в темный холл, — ее ночные туфли без пяток громко хлопали в тишине. Она была уже на середине лестницы, когда! увидела тоненькую полоску света, пробивавшуюся из-под закрытой двери в столовую. Сердце у нее на секунду перестало биться. Свет уже горел там, когда она вернулась домой, а она была слишком расстроена и не заметила? Или же Ретт все-таки дома? Он ведь мог войти потихоньку, через кухонную дверь. Если Ретт дома, она тотчас же на цыпочках вернется к себе и ляжет в постель без коньяка, хоть ей и очень нужно было бы выпить. Тогда ей не придется встречаться с Реттом. У себя в комнате она будет в безопасности: можно ведь запереть дверь.
Но только она нагнулась, чтобы снять ночные туфли и тихонько вернуться назад, как дверь в столовую распахнулась и при неверном свете свечи в проеме возник силуэт Ретта. Он казался огромным, необычайно широким — жуткая черная безликая фигура, которая стояла и слегка покачивалась.
— Прошу вас, составьте мне компанию, миссис Батлер, — сказал он, и голос его звучал чуть хрипло.
Он был пьян, и это бросалось в глаза, а она никогда еще не видела, чтобы Ретт был так пьян, что это бросалось в глаза. Она в нерешительности медлила, и, поскольку не говорила ни «да», ни «нет», он повелительно взмахнул рукой.
— Да идите же сюда, черт бы вас побрал! — грубо рявкнул он.
«Должно быть, он очень пьян», — подумала она, и сердце ее отчаянно заколотилось. Обычно чем больше он пил, тем вежливее становился. Чаще язвил, больнее жалил словами, но держался при этом всегда церемонно — подчеркнуто церемонно.
«Я не должна показывать ему, что боюсь», — подумала она и, плотнее закутавшись в шаль, пошла вниз по лестнице, высоко подняв голову, громко стуча каблуками.
Он отступил в сторону и с поклоном пропустил ее в дверь, — в этом поклоне была такая издевка, что она внутренне содрогнулась. Она увидела, что он снял фрак и развязал галстук — концы его болтались по обеим сторонам распахнутого воротничка. Из-под расстегнутой на груди рубашки торчала густая черная шерсть. Волосы у него были взъерошены, налитые кровью глаза прищурены. На столе горела свеча — маленькая точка света, громоздившая тени в высокой комнате, превращая массивные шкафы и буфет в застывшие, притаившиеся чудовища. На столе стоял серебряный поднос; на нем — хрустальный графин с лежавшей рядом пробкой и рюмки.