— Честное слово, не могу… Только что обедал. Ничего в рот не полезет…
Другой спросил, похлопывая товарища по плечу:
— Так ничего и не съешь? Может, и от гюльбешекер откажешься?
Юноша тотчас размяк, улыбнулся:
— Ну, гюльбешекер не для меня…
Мне приходилось наблюдать, как мужчины, сидящие перед кофейней, посмеивались над бедным, но весёлым и приветливым мальчуганом-водоносом, которому его ремесло давало возможность кое-как перебиваться.
— Эй, Сулейман, скажи, когда мы отпразднуем твою свадьбу?
— Когда хотите. Я всегда готов.
— А как ты сведёшь концы с концами? Ты ведь бедняк, Сулейман?
— Ничего, как-нибудь… Буду макать сухой хлеб в гюльбешекер и есть.
Эта шутка повторяется почти ежедневно. Три дня тому назад меня удивил наш сосед Хафиз Курбан-эфенди. Поймав у своих ворот Мунисэ, он насильно поцеловал её в щёку и сказал:
— Ох, ты пахнешь совсем как гюльбешекер!
На улице стало многолюдно. Гулянье в Ивовой роще закончилось. Я слышу звонкий смех. Это моя крошка. Она тоже вернулась. Я не видела шалунью четыре часа, а кажется, будто прошло четыре года.
23 апреля (2 часа спустя).
Только что узнала, что такое гюльбешекер. На гулянье Мунисэ встретила наших учительниц и сказала, что я больна. Те забеспокоились и на обратном пути зашли меня проведать.
Пришлось несколько минут уговаривать их войти в дом. Шутки ради, я сказала одной:
— Ну, а вы, по крайней мере, нашли гюльбешекер? Тут офицеры проходили и жаловались, что им не удалось.
Приятельница засмеялась.
— Вам хорошо известно, что мы тоже были лишены такого удовольствия.
— Почему?
— Потому что вас не было с нами…
Я растерянно смотрела в лицо женщины, пытаясь улыбнуться.
— То есть как это?..
Гостьи засмеялись. Молодая учительница в недоумении уставилась на меня и спросила:
— Вы действительно не знаете?
— Клянусь аллахом.
— Моя бедная Феридэ, как ты наивна. Гюльбешекер — это же твоё имя. Так тебя прозвали мужчины Ч… за прекрасный цвет лица.
От растерянности я даже стала заикаться.
— Как?.. Это я?.. Выходит, это меня называют гюльбешекер? Значит, это обо мне говорили на улице мальчишки, собираясь намазать гюльбешекер на хлеб?! Господи!
От стыда я закрыла лицо руками. Оказывается, обо мне говорит весь город. О боже, какой позор!
Молодая учительница насильно отвела мои руки от лица и полушутя, полусерьёзно сказала:
— Что же здесь обидного? Вы привлекаете мужчин всего города. Женщина редко удостаивается такой чести.
Ах, какие скверные существа эти мужчины! Они и здесь не дают мне покоя. Господи, как же мне теперь вести себя на людях?! Какими глазами я буду смотреть на своих соседей?
Ч…, 1 мая.
Я сидела дома и проверяла тетрадки своих учениц. В ворота постучали. Мунисэ закричала снизу:
— Абаджиим, к нам гости!
По каменному дворику прохаживалась женщина в чёрном чаршафе. Лицо её было закрыто, и я не могла узнать незнакомку.
— Кто вы, ханым-эфенди? — нерешительно спросила я.
Раздался смех. Ханым, как кошка, кинулась мне на шею. Это была Мунисэ. Шалунья схватила меня за талию и закружила по дворику. Она покрывала поцелуями моё лицо, шею. Чаршаф придал моей крошке вид взрослой девушки.
За эти два года Мунисэ сильно выросла и превратилась в стройную, изящную, кокетливую барышню. Она хорошела с каждым днём, как распускавшийся цветок. Мы с ней были уже почти одного роста. Но человек не замечает изменений, которые происходят у него на глазах. Наверно, увидев девочку в таком одеянии, мне следовало обрадоваться, но я огорчилась. Мунисэ заметила это.
— Что случилось, абаджиим? Это просто шутка… Может, я обидела тебя?
Бедняжка огорчённо смотрела мне в лицо, словно стараясь загладить тяжкий проступок.
— Мунисэ, — сказала я, — мне не удастся удержать тебя навеки возле себя. Вижу, ты не вытерпишь. Уже сейчас ты радуешься, когда на свадьбах вплетаешь себе в волосы золотые нити. Я понимаю, моя девочка, ты непременно хочешь стать невестой и бросишь меня одну.
Страх перед одиночеством сжал моё сердце. Глаза наполнились слезами. Мысленно я молила Мунисэ: «Ну, утешь меня хоть одним словечком»! Но скверная девчонка ответила, надув губы:
— Что делать, абаджиим? Таков обычай…
— Значит, ты оставишь меня одну и сделаешься женой какого-то неизвестного мужчины?
Мунисэ не ответила, только улыбнулась. Но что это была за улыбка. Жестокая девочка! Она уже сейчас любила его больше, чем меня!
Тогда я повела разговор по-другому:
— Хорошо, пусть ты станешь невестой… Но до двадцати лет ещё далеко.
— Двадцати лет? Не слишком ли это много, абаджиим?
— Ну, скажем, девятнадцать, может быть, даже восемнадцать. Ты не отвечаешь? Смеёшься? Твоя насмешливая улыбка как бы говорит: «Я всё знаю сама». Честное слово, раньше восемнадцати лет я не разрешу!
Шалунья хохотала. Эта торговля забавляла её. Мне было стыдно, а то бы я разрыдалась. Рыжеволосые всегда неверны. Они приносят человеку только огорчения.
Ч…, 10 мая.
У нас в школе учится дочь богатого паши, имя которой Надидэ. Это девочка лет двенадцати, с гнилыми зубами, низкорослая, худенькая и очень заносчивая. Я несколько раз в шутку назвала её Надидэ-ханым-эфенди. Так это прозвище за ней и осталось - «ханым-эфенди».
Надидэ живёт в самом красивом особняке на Хасталар-тепеси. Каждый день она подъезжает к школе в экипаже своего отца-паши в сопровождении адъютанта с длинными усами, на манер бараньих рогов.
У меня создалось впечатление, что эта маленькая барышня приезжает в школу не столько учиться, сколько покрасоваться перед бедными одноклассницами и даже учителями. Она помыкает подругами, словно служанками. Учителя считают за честь терпеть всевозможные капризы и выполнять прихоти Надидэ. Иногда жена паши приглашает в гости учителей своей дочери и угощает их. Мои бедные коллеги на все лады превозносят пышность и богатство генеральского дома, туалеты хозяйки, приходят в восторг от яств, которыми их там потчуют. Эти восторги смешат меня и в то же время внушают отвращение. Я думаю, что семья у этого Абдюррахима-паши — кучка грубых зазнаек, которая получает наслаждение, ослепляя своим величием и богатством глаза наивных, простодушных людей.
Несколько раз мои приятельницы хотели затащить в дом паши и меня. Но я восприняла это как оскорбление и рассердилась.
Я никогда не гнушаюсь завязать шнурки бедным ученицам, отряхнуть их запачканные платьица. Но маленькая заносчивая «ханым-эфенди» мне очень неприятна. Случается даже, что я начинаю распекать её на уроках. Она же, как назло, подлизывается ко мне, не отстаёт от меня ни на шаг.
Сегодня в полдень у нашего дома остановился экипаж. Я узнала экипаж Абдюррахима-паши. Длинноусый адъютант распахнул калитку, и во двор с важностью принцессы, в окружении уличных мальчишек вошла Надидэ. Вся улица переполошилась, окна соседних домов украсились женскими головами.
Надидэ-ханьш привезла мне записку от своей старшей сестры:
«Муаллиме-ханым, наш отец, паша-эфенди, наша мама и ваша покорная слуга просим вас пожаловать сегодня к нам. Вас доставит экипаж, который передаём в полное ваше распоряжение».
Я сразу догадалась, что им нужно: они хотят и мне, как другим учительницам, пустить пыль в глаза своей роскошью и богатством. Сначала я хотела холодно поблагодарить за столь «высокую честь» и отослать назад маленькую госпожу, адъютанта и экипаж. Но потом передумала. Во мне вдруг проснулось желание дать хороший урок этим заносчивым аристократам-нуворишам. Мне приходилось видеть в Стамбуле более важных и высокопоставленных пашей. Для Чалыкушу не было большего наслаждения, чем сорвать фальшивую маску, обнажить их ничтожество и никчёмность, которые скрывались под величественной осанкой. Что делать, такой уж мне суждено было родиться. Я не очень плохая и люблю бесхитростных, простодушных людей. Но я всегда беспощадна к тем, кто хвастается своим богатством, кичится благородным происхождением, важничает. Два года я жила тихо и спокойно, поэтому сегодня у меня было право немного «развлечься».
На этот раз, вопреки своему обыкновению, я оделась очень изящно, хотя и просто. Меня выручил тёмно-синий костюм, привезённый некогда дядей Азизом из Парижа.
Надидэ пришлось долго ждать внизу. Ещё в Б… я вырезала из какого-то европейского журнала женскую головку с модной причёской. Приколов картинку к раме зеркала, я приложила всё своё искусство и умение, чтобы сделать себе точно такую причёску. Получилось очень замысловато и экстравагантно. Но что мне до этого? Сегодня я, как актриса, должна думать только о том, чтобы произвести впечатление на всех этих провинциальных красоток.
Я заставила ждать внизу маленькую госпожу не только потому, что мне надо было одеться. В тёмной, бедно обставленной комнате мне хотелось также рассмотреть в зеркале улыбающееся лицо молодой девушки. Я застенчиво, даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никто никогда не прочтёт! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мне хорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красота повергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза; не те весёлые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той были светло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачном свете. А в этих светилась чёрная горечь — следы одиноких и тоскливых ночей, усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутся большими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, они уменьшаются, свет перестаёт в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаются маленькие бриллианты.
Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слёз. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тётки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути…» Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.
Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б… — Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щёки, подбородок. Сердце моё почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.