Перешагивая через чьи-то головы, наступая на безжизненные тела, Митя добрался до черной рясы. Наконец ему удалось освободить, вытащить наружу голову священника. Сомнений не оставалось. Маша узнала наполовину седую, клинышком, бороду отца Федора. Плечи Мити крупно вздрагивали. Маша сверху видела, что рубаха на спине парня промокла, хотя было прохладно. Он потащил тело к низкому краю оврага. Там его уже ожидала Маша.
Тело отца Федора уложили на траве.
– Побудь здесь, я сейчас.
Митя вернулся к телеге. Что-то сказал Кирьке. Маша увидела, как вдвоем они развернули упирающееся животное. Как Кирька тихонько направил лошадь назад по дороге, а Митя напрямик пошел в лес. Он широко шагал, низко наклоня голову, и было в этой позе что-то суровое, что-то такое новое, чего она не знала прежде в Мите.
Парень шагнул в лес, а Маша осталась возле тела. Рядом был овраг, наполненный убитыми мужиками. Где-то совсем близко гортанно и протяжно прокричала ночная птица. Маша вздрогнула. Она начала читать молитвы, все, какие помнила с детства. Она старалась не думать о том, что души убитых сейчас здесь и, вероятно, видят ее. Неуспокоенные, непогребенные, неотпетые… Ужас плотно окружал ее со всех сторон. Она прибавила огонек в фонаре, но это мало помогло. Она дрожала, пока не услышала хруст веток со стороны леса. Увидела Митю, и страх отступил.
Парень тащил из леса большую охапку елового лапника. Вместе они уложили на нее отца Федора. Митя ремнем скрепил верхние ветки, сделал петлю, в которую просунул ладонь. Он проделывал все это, закусив нижнюю губу, – решительный и бледный.
Митя тащил тело отца к лесу. Он тяжело и зло дышал, и Маша не видела, плачет он или нет – вся его поза выдавала упрямую, обреченную решимость. Они продирались сквозь ветки, вязли в высокой траве. Вскоре лес стал редеть, и теперь среди берез, отсвечивающих белым, было не так темно и жутко. Впереди блестела река, отраженным от луны светом освещая берег и поляну.
– Там должна быть деревня, – сказал Митя. – Нужно раздобыть лопату. Побудешь здесь недолго одна?
– Ты хочешь похоронить… здесь?
– Я не вижу другого выхода.
Митя ушел, а Маша осталась возле тела. Теперь ей не было страшно рядом с дьяконом, который будто бы спал. Лицо его не выражало страдания, напротив, выглядело умиротворенным. Она сидела на склоне холма и смотрела на темную реку, в которой отражалась ущербная луна. Слушала вскрики одинокой ночной птицы и думала, как бесконечна сегодняшняя ночь и как эта ночь изменила все в жизни – словно сдернула покров. Когда из-за реки раздались легкие звуки, Маша вскочила. Митя переходил речку вброд. В руках у него была лопата и что-то еще.
Сбросив рубаху, он стал копать. Работал упорно. Его спина блестела от пота, а мышцы пониже лопаток ходили ходуном. Слез больше не было. Лицо его приняло выражение какой-то упрямой ярости. Это был совсем незнакомый Митя, не тот, которого Маша знала всегда. Ночь таяла, яма принимала очертания могилы. Наконец Митя выбрался наверх, положил лопату.
– Посвети.
Парень проверил одежду отца и нашел под рясой, в кармане рубахи, сложенный вчетверо листок, огрызок карандаша и несколько восковых свечек. Дрожащими пальцами развернул записку.
Дорогие мои Галя и деточки! Прошу вас и умоляю слезно, не сокрушайтесь обо мне, а молитесь Богу о спасении души моей. Милая Галя, побереги здоровье для наших детей. Деточки мои, на том свете буду я любоваться и радоваться, если будете жить мирно, а не горевать и плакать… Где меня похоронят, вам, наверное, скажут. Митя, сынок, позаботься обо всех.
Митя отвернулся, прижался лбом к березе. Маша видела, как крупно сотрясаются его плечи, но не посмела никак выразить свое сочувствие. Она тихо плакала вместе с ним.
Потом они завернули тело дьякона в покрывало, которое Митя снял с чьей-то веревки в деревне.
– Прости, папа, что нет гроба.
– Митя, это ничего, – прошептала Маша. – Так хоронили первых христиан во времена гонений. Папа рассказывал.
Он внимательно посмотрел на нее.
– Хорошо, что ты сейчас со мной.
– Я буду с тобой всегда.
Они сидели на корточках над убиенным отцом, и Машины слова сейчас звучали как клятва.
Митя зажег свечи и начал обряд отпевания. Это был первый его самостоятельный обряд, не считая тех, что проводил в семинарии, во время учебы. Митя читал разрешительную молитву, и, отзываясь на его слова, ночь теряла свою силу, рассеивалась, являя взору истинные очертания предметов. Маша смотрела на своего друга и ловила себя на мысли, что видит сейчас в Мите сходство со своим отцом. Тепло и жалость заполняли ее сердце. Она плакала.
Они опустили тело в могилу на веревках.
Митя накопал дерн, уложил сверху.
Маша приметила внизу у реки небольшую рябинку.
– Давай посадим, чтобы место не потерять.
Митя выкопал деревце, Маша принесла воды в холщовой сумке, полила.
Они сделали все, что смогли. Посидели у могилы, съели хлеб, что Маша захватила из дома. Нужно было возвращаться.
Спустились к реке и пошли берегом. На другом берегу у воды рядком стояли деревенские бани. Митя перешел речушку и оставил лопату в одной из бань. Он возвращался вброд. Штаны, закатанные до колен, намокли, рубашку он нес в руках. Маша смотрела, как он идет, и что-то новое, незнакомое просыпалось в ее душе. Он вышел из воды – усталый, бледный, повзрослевший за одну ночь. Маша подошла и провела рукой по его плечу и груди. Он поймал ее руку. Она встала на носочки и потянулась к нему губами. Поцелуй получился коротким и осторожным, будто бы они пробовали воду, прежде чем войти. Маша обняла его, и тогда Митя поцеловал ее по-настоящему – первый раз. Потом еще и еще. Они шли домой и, останавливаясь на отдых, снова целовались, благо путь пролегал теперь лесами да перелесками – и ничей посторонний недобрый глаз не мог смутить их или помешать им.
На третий день после расстрела отец Сергий служил панихиду в память убиенных в Пречистом. Служба проходила ночью в одной из церквей Троицкого ансамбля. Теперь все чаще его молитвы бывали об убиенных и томящихся в неволе, все чаще его беспокоило и возмущало происходящее в городе и округе. Но летопись отца Сергия безмолвствует. Только дома, в своем духовном дневнике, он позволяет себе некоторые наблюдения.
Как-то раз на улице его догнал бывший псаломщик Юрьев, теперь называвший себя комитетчиком и разгуливавший по улицам Любима с наганом на боку.
– Что ж это получается, ваше… высокопреподобие? – обратился тот к отцу Сергию. – Панихиду по бандитам служим? Нехорошо…
Отец Сергий остановился и с высоты своего роста невозмутимо уставился на Юрьева.
– Я ведь отца Федора предупреждал. Не захотел он меня послушать. Допрыгался, – продолжал Юрьев, закуривая папироску. – И вы туда же, батюшка. Нехорошо…
– А мне, сын мой, без разницы, по ком панихиду-то служить, – отозвался отец Сергий, отмахнув рукавом струйку дыма. – Ты преставишься, я и по тебе отслужу.
Юрьев поперхнулся дымом, закашлялся, что-то прокричал в спину протоиерею. Но тот невозмутимо, неторопливо плыл по улице прочь.
В конце лета, на Михея-тиховея, протоиерей обвенчал свою дочь с Дмитрием Смиренным. В этот день – еще не осень и уже не совсем лето – струился тихий ветер, перебирал листья берез в аллеях на Валу и тем самым сулил сухую осень. Венчание проходило в соборе, при малом скоплении народа. Жених был бледен и строг, а невеста тиха и застенчива. Матушка Александра украдкой утирала слезу. Венчание дочери слишком остро напоминало ей свое. Самое начало совместного долгого пути – впереди неизвестность и манящая даль, любимый человек рядом и одно искреннее желание идти за ним хоть на край света.
А на Ореховый спас Дмитрий был рукоположен в дьяконы и начал свою службу в Троицкой церкви.
* * *
Ася почувствовала недомогание в поезде. Они ехали в переполненном общем вагоне. Ехали долго, то и дело останавливаясь на полустанках и пропуская товарные составы с хлебом, оружием и солдатами. Алексею удалось занять две полки, и, как только Ася почувствовала озноб, он уложил ее наверх, а сам с Марусей и Юликом разместился внизу. Укрытая шинелью Алексея и Машиным пальто, которое та насильно всучила невестке при расставании, Ася все же тряслась от холода. Сильно болела голова, и каждый звук в вагоне и стук колес приносили нестерпимую муку. Она то впадала в забытье, то возвращалась в свою нестерпимую боль всего тела, слабость и жар. Она чувствовала на лице прикосновение чего-то холодного, иногда ее чем-то поили. Но к концу их путешествия ей стало безразлично все вокруг, и только лепет сына откуда-то издалека дотягивался до ее сознания и очень непрочно все же соединял с этой жизнью.
Перед ней возникло лицо Алексея, он прикоснулся ладонью к ее пылающей щеке.
– Не трогай, заразишься. У меня тиф, – сипло выговорила она.
– Меня ни одна зараза не берет, – улыбался Алексей, но глаза его беспокойно блестели.
– Я хочу тебя попросить. – Она облизала пересохшие губы.
Он кивнул.
– Если я не выживу, ты не оставляй Юлика. Ладно?
– Ты справишься! Я тебя не отпущу!
Он взял ее за руку. Ладонь у него была крепкая и сухая. Ася закрыла глаза.
Напротив них, внизу, ехали муж с женой, из мещан, а наверху всю дорогу спал мужик в сюртуке. Муж с женой беспокойно перешептывались, затем муж кашлянул и обратился к Вознесенскому:
– Господин офицер… Ваша супруга больна, здесь люди… Мы все можем заразиться. Вам лучше будет выйти на станции и поместить ее в лазарет.
– Мне лучше знать, что нужно моей жене, – буркнул Алексей.
– В таком случае я вынужден буду обратиться к начальнику поезда. – Мужчина поправил пенсне, прокашлялся и стал пробираться через баулы и чемоданы пассажиров.
– Безобразие! – непонятно кому сказала громко его супруга. – В вагоне тифозные.
Она собрала баулы и села на самый край скамьи, ближе к выходу.
В вагоне произошло легкое движение. Как в детской игре «испорченный телефон» понеслось:
– В вагоне тифозные…
– Тиф, тиф…
– В вагоне везут тифозных больных…
Вагон разом зашевелился. Мешочная серая масса, которая минуту назад мирно спала, резалась в карты и бесконечно жевала, вдруг вздыбилась, задвигалась, схватила вещи и стала перемещаться к выходу, затаптывая чужие узлы. В вагоне началась паника.
Сосед, всю дорогу спавший на верхней полке, проснулся, послушал шум вагона, сполз и, прижимая кепку к животу, молча просочился мимо угрюмого вооруженного Алексея.
Вагон значительно поредел. На станции толпа новых пассажиров хлынула было в вагон, но их встретил зловещий предупредительный шепот:
– В вагоне тифозные!
Новых пассажиров как ветром сдуло. Показался беспокойный нижний сосед. Следом за ним шел измученный бессонницей, издерганный начальник поезда.
Он приблизился и заглянул в купе. Наткнувшись на колючий, напряженный взгляд Алексея, развел руками:
– Товарищ командир, жалуются… вот.
Алексей расстегнул кобуру и выдернул наган.
– Мы никуда не уйдем, – тихо и внятно сказал он. – У меня назначение Реввоенсовета.
Возмущенные муж с женой притихли. Начальник поезда предложил обеспокоенной паре занять другие места. Когда они ушли, Алексей подхватил детей и перенес их в освободившееся, самое дальнее, купе. Разобрал узел с тряпками, устроил детям постель.
Сам вернулся к жене и уселся на лавке внизу, напротив нее.
– Человек на коне, – пробормотала Ася.