– Любой рыцарь желает быть праведным всей душой, – серьезно отвечал Киприан, – но, ты знаешь, юноша: душа летит на крыльях к небесам, а телу никогда за ним не угнаться. Тело и радо стараться, оно пыхтит, бежит из последних сил, спотыкается, кричит: «Постой! Погоди, любезная!», а душе некогда, она его не слышит. Вот так и получается, что душа идет своей дорогой, а тело – своей, и только у святых их пути всегда едины.
Мадленка выслушала сие странное объяснение, но по зрелом размышлении решила, что хронист все же прав: например, когда очень хочется кушать, ясно, что еды требует бренное тело, а не бессмертная душа, и глупо было бы не есть вовсе на том только основании, что душе материальная пища не нужна.
Все или почти все крестоносцы время от времени ходили «на исповедь», но, очевидно, храбрый анжуец обладал в данном смысле отменным аппетитом, ибо вскоре он, войдя во вкус, повадился «каяться» каждый день, а то и по два раза на дню, причем всякий раз норовил заглянуть к разным исповедницам. Друга Мишеля он порой брал с собой, чтобы тот караулил, ибо у одной его подружки, жены булочника, имелся до ужаса ревнивый муж, который поклялся порезать крестоносца на облатки, если застанет его в своей постели; и однажды он был близок к выполнению своей угрозы, да, предупрежденный свистом «оруженосца», Филибер успел выскочить в окно. Булочница выбросила туда же его штаны, которых он успел лишиться в процессе покаяния, Филибер кое-как натянул их, и они с Мадленкой бок о бок зашагали обратно в замок.
– Второй раз, Мишель, ты мне спасаешь жизнь, – с чувством объявил анжуец. – Хуже нет для рыцаря, чем сцепиться с мужланом из-за его суженой, которую он вздумал осчастливить!
Во дворе Среднего замка они встретились с фон Ансбахом и Боэмундом фон Мейссеном, которые уезжали с важными поручениями от великого комтура и только что вернулись.
– Гляди-ка, вот и наш Анжу! – заорал фон Ансбах так, что его было слышно, наверное, аж на самом Балтийском побережье. – Небось с очередной исповеди! И рыжее отродье с ним! Ой, смотри, влетит тебе от Конрада, когда он узнает.
– Оставь Мишеля в покое! – рявкнул Лягушонок. – Он хороший парень, и если бы я мог, то сей же час взял бы его себе в оруженосцы!
– Да хоть в задние дружки, – хмыкнул фон Мейссен презрительно.
Мадленка не поняла, о чем, собственно, идет речь, зато анжуец, похоже, все отлично понял и разразился страшными ругательствами на родном анжуйском наречии.
– Какой из него оруженосец? – глумился красномордый фон Ансбах, держась за живот. – Курам на смех!
– Он и меч небось как следует держать не умеет, – подлил масла в огонь синеглазый.
– Умею, умею, еще как умею! – разозлилась Мадленка. И ведь сама сказала, никто за язык не тянул.
– Ну так покажи… – зловеще пропел фон Мейссен и вытянул из ножен сверкнувший на солнце клинок.
Филибер с укором взглянул на Мадленку, и она поняла, что пропала, причем пропала на сей раз окончательно и бесповоротно.
– Боэмунд, друг мой, ты что задумал? – Филибер двинулся на синеглазого, искусно оттирая его от притихшей Мадленки. – Он же совсем еще мальчишка!
– Да уж, – пробормотал комтур Торна, тоже недовольный тем, как повернулось дело.
– Я в его возрасте уже воевал. Заодно посмотрим, годится твой мальчишка в оруженосцы или нет, – несколько раз для тренировки секанув воздух мечом, отвечал синеглазый. В его взоре было что-то такое, отчего Филибер как-то сник и сразу перестал настаивать. Мадленка, ни жива ни мертва, следила за ним, когда он вернулся к ней и подал свой меч. Тот был тяжелый и совершенно не приспособленный для ее руки.
– Если бросишь меч сразу, он тебя не убьет, – дохнул ей в ухо Филибер, отнюдь не обрадовав сообщением. – Он же все-таки рыцарь и не может убить безоружного.
Мадленка с ненавистью поглядела на «все-таки рыцаря», стиснула рукоять и стала напротив. Не успела она даже шевельнуться, как крестоносец змеей скользнул вперед, и клинок, который только что держала Мадленка, отлетел в сторону, с лязгом ударившись о стену. Рыцари и солдаты, собравшиеся во дворе, ответили дружным смехом.
– Черт! – вскрикнул Филибер, в отчаянии вцепляясь обеими руками в свои кудряшки. Поражение друга Мишеля он воспринимал как собственное.
Боэмунд сделал шаг вперед, и Мадленка почувствовала, что острие клинка коснулось ее шеи. Ощущение было не из приятных. Глаза Мадленки вспыхнули, она закусила губу, но не сдвинулась с места. Боэмунд тоже не двигался.
– Какой из него оруженосец, – сказал он спокойно. – Он же трус.
– Я не трус, – упрямо проскрипела Мадленка, не узнавая своего голоса.
– Ах так? – подчеркнуто вежливо сказал крестоносец. – Поднимай меч, я тебя научу, как с ним обращаться.
– Боэмунд, не смей! – завопил Филибер вне себя. – Черт, черт, черт!
И во второй раз меч почти сразу же улетел из рук Мадленки далеко-далеко. Собравшиеся вокруг необычных противников надрывались от смеха. Фон Ансбах удалился быстрым шагом, бросив, что не желает присутствовать при таком безобразии.
– Ни на что он не годен, – объявил Боэмунд.
– Оставь его, – простонал Филибер. – Мишель, пошли отсюда!
– Ну уж нет, – прошипела Мадленка.
– Мишель! – завопил Филибер.
Но Мадленка, увернувшись от клинка Боэмунда, снова побежала за мечом и подхватила его с земли. В детстве, когда дед учил ее брата Михала приемам фехтования, Мадленка частенько присутствовала на уроках, не зная тогда, как они ей пригодятся…
– Похоже, что он мало получил, – заметил Боэмунд отрешенно, пожимая плечами.
Клинки вспыхнули и погасли, сшиблись, разлетелись – и в следующее мгновение, никто не понял как, Боэмунд фон Мейссен лежал на земле. Он увернулся и перекатился к мечу, который у него выбила Мадленка дедовским приемом, но она с размаху двинула его рукоятью по лицу и отсекла бы его протянутую к мечу руку, если бы Боэмунд не оказался проворнее и не успел отдернуть ее. Фон Мейссен отпрянул; его меч лежал теперь вне пределов досягаемости, и грозная Мадленка нависала над ним, подобно рассвирепевшей фурии. Из разбитой губы рыцаря текла кровь, и он утер ее тыльной стороной руки. По лицу Боэмунда Мадленка поняла, что он настолько переживает свое унижение на глазах у всех, что смерть была бы для него избавлением; но она ограничилась тем, что острием клинка несильно полоснула его поперек шеи, только поцарапав кожу, чтобы он на себе почувствовал, каково это – чувствовать смертоносное железо у своего горла. Боэмунд отшатнулся, схватившись рукой за рану; когда он увидел на пальцах всего лишь несколько капель крови и понял, что сделала с ним Мадленка, в его глазах вспухнула такая ярость, что они стали почти черными. Никто из зрителей уже не смеялся. Мадленка отдала Филиберу его меч и ушла к себе. И, конечно, она не знала, что во время ее поединка с синеглазым один из рыцарей ворвался в зал, где сидел великий комтур, с криком:
– Мессир! Мессир, клянусь всеми чертями ада, вы должны это видеть! Мальчишка уделал Боэмунда фон Мейссена!
Великий комтур подошел к окну, как раз в тот момент, когда Боэмунд с перекошенным от гнева лицом поднимался с земли. Рыцарь подробно рассказал о случившемся. Великий комтур возвел глаза к распятию и перекрестился.
– Бедный мальчик, – сказал он спокойно. – Боюсь, теперь он уже не жилец.
После вечерни Филибер, крайне чем-то встревоженный, зашел к Мадленке и, понизив голос, сказал, чтобы Мишель держался молодцом и был готов ко всему. Филибер вручил ей короткий меч и посоветовал всегда держать его под рукой.
– Ты же сам сказал: он рыцарь, – проворчала Мадленка, – а рыцарь должен уметь как побеждать, так и проигрывать.
Филибер замялся и дал понять, что Боэмунд, конечно, рыцарь, это точно, но он страшно зол, а когда фон Мейссен в ярости, с ним сам черт не сладит.
– Ты очень его унизил, Мишель. Он привык считать себя во всем первым, а ты…
– Горделив он очень, – продолжала ворчать Мадленка. – Надо бы ему на исповедь сходить.
Филибер расхохотался, потрепал друга Мишеля по плечу и, посоветовав покрепче запереться на ночь, ушел.
Мадленка заперлась, как он велел, и до половины ночи читала Библию матери Евлалии, время от времени поглядывая на лежащий у изголовья меч. Но потом ей все надоело, она задула свечу, убрала меч, спрятала книгу и легла спать.
* * *
С наступлением темноты мышь выходила из своей норки и отправлялась на поиски съестного. Мальборк был ее миром, и жилось ей в нем отнюдь не плохо. Населявшие этот мир огромные неповоротливые двуногие чудовища ни в чем себе не отказывали, ели много и неряшливо, и при случае всегда можно было перехватить ломтик хлеба, край окорока, а то и кусочек желтого сыра. Иные из чудовищ даже сами подкармливали мышей, как, например, рыжее чудовище, обитавшее в своей большой норке. Но лучше все-таки не показываться опасным и непредсказуемым великанам на глаза. Мышь еще помнила, как в разгар пира одна из ее подружек, осмелев, забралась на стол, и как один из великанов пригвоздил ее к поверхности ножом. Даже сейчас у мыши начинали дрожать усики, когда она вспоминала о том кошмарном случае.
Рыжее чудовище, похоже, преспокойно спало; во всяком случае, до мыши доносилось его мерное – и ужасно громкое, ведь у пугливых мышей такой чуткий слух! – сопение. Мышь побегала по холодному гладкому полу, принюхиваясь, но в комнате не было ни намека на что-либо съестное. Разочарованная мышь собралась уже вернуться к себе в нору, как вдруг по полу потянуло ужасным сквозняком. Мышь испуганно пискнула и поспешно нырнула под кровать, успев, однако, заметить, как часть стены напротив кровати отъехала в сторону (как и все замки того времени, Мальборк был пронизан системой тайных ходов, о существовании которых знали, однако, лишь очень немногие).
Чудовище, показавшееся в проеме, старалось ступать тихо, но если бы мышь обладала чувством юмора, ей наверняка показались бы смешными его попытки остаться незамеченным. По мышиным меркам, оно грохотало так, что его услышал бы и глухой. Но человеческое ухо не столь тонко устроено, и мы сказали бы, что неизвестный ступал практически бесшумно.
Он не принес с собой лампы, и в слабом свете звезд было решительно невозможно установить его личность. Ночной гость нес что-то мягкое, возможно, обыкновенную подушку.
Дрожа – то ли от страха, то ли от любопытства, – мышь высунулась из-под кровати, но смогла разглядеть только сапоги, а дальше все терялось во мраке. Неизвестный взял свою ношу обеими руками и подкрался к изголовью кровати, на которой спало рыжее чудовище.
Мышь пискнула и юркнула обратно в нору, но все-таки успела услышать, как чудовище заворочалось и забормотало во сне, тяжко вздыхая. Потом все смолкло, и наступила тишина; слышалось только дыхание спящего и другого, того, кто пришел по тайному ходу.
Наконец гость стал медленно отступать, унося с собой подушку. Луна вышла из-за облаков и заглянула в окошко. Мадленка повернулась на бок, на мгновение открыла глаза, и ей показалось, что она видит сосредоточенное и спокойное лицо синеглазого, висящее где-то бесконечно высоко над нею.
– Господи, какой кошмар, – простонала Мадленка и поскорее закрыла глаза.
Глава 24,
в которой Мадленку разоблачают самым неожиданным образом
– Слава богу, ты еще жив! – такими словами приветствовал Филибер своего друга на следующее утро, когда тот, заспанный и недовольный, вышел наконец из своих покоев. – Пойдем, Мишель, у меня есть план, как все уладить.
– Я еще ничего не ел, – проворчала Мадленка, привыкшая к тому же с недоверием относиться ко всем плодам умственной деятельности анжуйца.
– Послушай, – сказал Филибер, запихивая друга Мишеля в какой-то уголок и не давая ей времени опомниться, – вчера ты нанес Боэмунду серьезное оскорбление, и я ночью глаз не сомкнул, придумывая, как вас помирить.
– Я тоже плохо спал, – призналась девушка, зевая во весь рот. – Мне даже почудилось, что я видел чертова крестоносца в своей комнате. Но дверь была крепко заперта.
– Да ну? – ужаснулся Филибер. – Нет, если бы он хотел тебя прирезать, ты был уже мертв. Это был только сон!
– Ты меня утешил, – хмыкнула Мадленка. – Может, все-таки пойдем поедим чего-нибудь?
– Понимаешь, – говорил Филибер в трапезной минут двадцать спустя, жуя холодную телятину и запивая ее вином, – я с ним дружу, потому что врагом его иметь еще накладнее, а я себе тоже не враг, Мишель.
– Угу, – рассеянно подтвердил рыжий отрок, кивая огненной головой.