Я же решил усилить его смущение, и взял у него сигарету, но только одну.
Вскоре пришли несколько друзей Дина, и мы вместе пообедали. Там была немолодая пара, Пол и Руби Бекстер, я с ними уже встречался, оба архитекторы, и молодая канадская актриса по имени Сьюзен. За обедом мы скакали с темы на тему, и скоро всем, включая меня, стало очевидно, что я буду исторгать вдумчивые, ужасающе чёткие мнения по любому вопросу до конца застолья. Я ввязался в затяжной спор с Полом про относительные достоинства Брюкнера и Малера. Разглагольствовал про шестидесятые, отдельно упомянув Реймонда Лоуи и обтекаемые формы. Следом начал разжёвывать итальянскую историю и природу времени, что, в свою очередь, перешло в долгое убеждение в неадекватности западной политической теории перед лицом стремительных глобальных перемен. Раз или два – как будто извне’ моего тела, будто сверху – я видел себя сидящим за столом, разговаривающим, и в эти мгновения я начинал прорубать дорогу сквозь узловатую чащу синтаксиса и латинского словаря, но не понимал, что говорю, насколько связна моя речь. Тем не менее, казалось, что всё идёт неплохо, хотя я и беспокоился, что как‑то слишком круто взял, я увидел у Пола то же самое, что раньше заметил у Арти Мельцера – возбуждённую потребность продолжать разговор со мной, как будто я поддерживаю его на плаву, придаю ему сил, обеспечиваю ему волны восстанавливающей энергии. А позже Сьюзен начала флиртовать со мной, случайно клала свою руку на мою, ловила мой взгляд. Я сумел отвлечь её, вернувшись к разговору о Брюкнере‑Малере, хотя не спрашивайте, зачем, потому что к тому моменту я уже подустал от этой темы, а она была красива.
После ужина, во всяком случае, мы пошли по ночным клубам, сначала в Думу, потом в Вергилий, потом в Мун, а потом в Гексагон. Не помню точно когда, но я принял ещё одну дозу МДТ где‑то в туалете. Помню только грубую, подсвеченную неоном сортирную атмосферу, отражения людей в зеркалах, кто‑то ухмыляется до ушей, смутные разговоры, кто‑то сползает по белому кафелю с отрешённым взглядом – бухие, обдолбанные, одуревшие – как будто они вдруг выпали из собственной жизни.
И я кажусь себе наэлектризованным.
Всё более дуреющий Дин пошёл домой где‑то после двух, и Сьюзен тоже. Появились друзья Пола и Руби, потом друзья их друзей. Потом Пол и Руби отвалились. Прошёл ещё час‑другой, и вот я сижу в большой квартире в Верхнем Ист‑Сайде с толпой людей, которых никогда не встречал. Все сидят вокруг стеклянного стола и занюхивают дорожки кокса – но я всё равно умудрился их заговорить. В какой‑то момент я встал, прошёлся, увидел себя в большом украшенном зеркале, которое висело над ложным мраморным камином, и осознал, что я в центре внимания, и о чём бы я ни говорил – бог знает, я мог выбрать любую тему – все в комнате, без исключения, меня слушают. Где‑то в пять утра, или в полшестого, или в шесть – не помню – я пошёл с парой ребят в закусочную на Амстердам завтракать. Один из них, Кевин Дойл, оказался инвестиционным банкиром в «Ван Лун и Партнёры», и вроде бы говорил, что может подкинуть мне информацию, хорошую информацию, которая поможет мне сформировать портфель ценных бумаг. Он настаивал, что мы должны встретиться на неделе, можно у него в офисе, можно вместе пообедать, или выпить кофе, в любой удобный день.
Другой парень всё время сидел и не сводил с меня глаз. В конце концов – потому что рано или поздно каждому надо спать – я снова остался в одиночестве. Весь день я носился по городу, по большей части пешком, рассматривал то, на что обычно не обращал внимания: гигантские жилые дома на западе Центрального парка, с башенками на крышах и готическими карнизами. Дошёл до Таймс‑Сквер, потом в Грамер‑си‑Парк и Муррей‑Хилл. Пошёл назад в направлении Челси а потом по Финансовому кварталу и Бэттери‑Парку. На пароме поехал на Сейтен‑Айленд, стоя наверху, чтобы меня обдувал свежий, бодрящий ветер. На метро доехал назад, пошёл по музеям, галереям, местам, куда не заходил годами.
На пароме поехал на Сейтен‑Айленд, стоя наверху, чтобы меня обдувал свежий, бодрящий ветер. На метро доехал назад, пошёл по музеям, галереям, местам, куда не заходил годами. Посидел на концерте камерной музыки в Центре Линкольна, съел обед у Юлиана, почитал «New York Times» в Центральном парке и сходил на два фильма Престона Стерджеса в театре старого кино в Вест‑Виллидж.
Потом я снова встретил народ в «Зола», пошёл домой и лёг в кровать ранним утром понедельника.
Я терял вес. Ещё я утратил нить событий, так что точно не могу сказать, когда именно начал терять вес, но началось это, пожалуй, дней через восемь‑десять. Лицо моё осунулось, я стал легче, фигура пришла в норму. Не то чтобы я не ел, питался я нормально, – но по большей части салатами и фруктами. Я выкинул из рациона сыр с хлебом, мясо, картошку и шоколад. Забыл про пиво и газировку, зато пил много воды.
Я постоянно был занят.
Я подстригся.
И купил новую одежду. Потому что мне пришлось смириться с жизнью в квартире на Десятой‑стрит, с запахом плесени и скрипучим полом, но, по крайней мере, я сумел поменять гардероб, превращающий меня в часть этой квартиры. Так что я вытащил две тысячи долларов из конверта в шкафу и пошёл в Сохо. Там прошёлся по магазинам, потом поехал на такси с Пятой‑авеню на Пятидесятые. Примерно за час я купил чёрный шерстяной костюм, простую рубашку и шёлковый галстук от Армани. Потом взял коричневые кожаные туфли от А. Тестони. Ещё по мелочи закупился у Берии. За всю жизнь я сроду не тратил столько денег на одежду, но оно того стоило, потому что, надев новые, дорогие вещи, я почувствовал себя увереннее и спокойнее – и ещё, надо сказать, другим человеком. На самом деле, чтобы оценить себя в новой, дорогой одежде – вроде как пробная поездка в машине – я пару раз прошёлся по улице, а потом отправился на Мэдисон‑авеню, потом по финансовому кварталу, бодро летая туда‑сюда через толпу. При этом я часто ловил свои отражения в окнах офисов, чёрных плитах корпоративного стекла – отражения стройного парня, который по виду точно знает, куда идёт, более того, точно знает, что он будет там делать.
На другие вещи я тоже тратил деньги, время от времени ходил по дорогим магазинам и искал красивых, элегантно одетых консультанточек, покупал у них что придётся – авторучку «Монблан», часы «Пульсар» – только ради этого детского и смутно‑наркотически‑эротического ощущения, что тебя обволакивает пелена духов и личное внимание – «Сэр, попробуете вот эту?» С мужчинами я вёл себя агрессивнее, задавал подробные вопросы и требовал информацию, как в тот раз, когда я купил коробочный набор девятых симфоний Бетховена, записанных на концертах, и загнал консультанта в спор про современную значимость исполнительских традиций восемнадцатого века. Моё поведение с официантками и барменами тоже было для меня не характерно. Когда я ходил в такие места, как Солейл и Ля Пигна и Раглз – где я теперь появлялся регулярно – я был ужасным клиентом… по‑другому и не скажешь. Я тратил кучу времени на изучение меню вин, например, или заказывал то, чего нет в меню, или на ходу придумывал новый, сверхсложный коктейль и требовал, чтобы бармен мне его смешал.