Поскольку я ходил без телефона, звонили явно Вернону. Он залез в боковой карман куртки и вытащил оттуда трубку. Пока он открывал крышку и искал кнопку, он сказал, кивая на таблетку:
– Вот что я скажу тебе, Эдди, эта таблетка решит все проблемы с этой твоей книжкой.
Он прижал телефон к уху и заговорил в него, а я смотрел на него в неверии.
– Гант.
Он точно изменился и в достаточно любопытную сторону. Он остался тем же парнем, однозначно, но казалось, что он развил в себе – или вырастил – новую личность.
– Когда?
Он поднял стакан и раскрутил содержимое.
– Знаю, знаю, но когда?
Он посмотрел через левое плечо, а потом тут же вернул взгляд на часы.
– Скажи ему, мы не можем пойти на это. Он знает, что это не обсуждается. Мы не можем никоим образом.
Он отгоняющим жестом помахал рукой.
Я глотнул виски и прикурил «Кэмэл». Вот он я – посмотрите – сливаю день с братом бывшей жены. Когда я час назад выходил из квартиры на прогулку, я и подумать не мог, что окажусь в баре. И уж точно не с братом бывшей жены, Верноном, блядь, Гантом.
Я покачал головой и снова отхлебнул.
– Нет, лучше уж ты скажи ему, и прямо сейчас. – Он начал вставать. – Слушай, буду там минут через десять‑пятнадцать.
Оправляя куртку свободной рукой, он сказал:
– Ни за что, говорю же тебе. Жди, сейчас буду. Он выключил телефон и убрал назад в карман.
– Пиздец человеку, – сказал он, глядя на меня сверху вниз и качая головой, как будто я всё понимаю.
– Проблемы? – спросил я.
– Ага, уж поверь. – Он вытащил кошелёк. – Боюсь, мне придётся покинуть тебя, Эдди. Извини.
Он вытащил из кошелька визитку и положил её на стол. Вплотную к белой таблеточке.
– Кстати, – сказал он, кивая на таблетку, – это за счёт заведения.
– Верной, я не хочу. Он подмигнул мне.
– Не будь таким неблагодарным. Знаешь, сколько они стоят?
Я покачал головой.
Он встал из‑за столика и остановился, чтобы поправить свободный костюм. Потом посмотрел на меня.
– Пять сотен баксов за дозу.
– Чего?
– Ты слышал.
Я посмотрел на таблетку. Пять сотен долларов за это?
– За выпивку я заплачу, – сказал он и пошёл к стойке. Я смотрел, как он протягивает деньги официантке. Потом он ткнул пальцем в сторону нашего столика. Наверно, это должно значить ещё выпивку – комплименты большому человеку в дорогом костюме.
По дороге от стойки Верной покосился на меня через плечо, что означало: Не напрягайся, друг, и следом: Ты уж позвони мне.
Ага, ага.
Я некоторое время сидел и размышлял над тем, что я не только давно уже не принимаю наркотики, но и не пью по вечерам. Но вот я сижу со стаканом – и на этом месте пришла официантка со вторым виски с лимонным соком.
Я прикончил первый и принялся за новый. Закурил очередную сигарету.
Проблема, мне кажется, была вот в чём: если уж я собирался пить днём, я бы предпочёл один из дюжины других баров, и сел бы за стойку, потрепался бы с парнем, усевшимся на соседнюю табуретку. Мы с Верноном выбрали это заведение потому, что оно было близко, но на этом его достоинства и заканчивались. Вдобавок начали потихоньку стекаться люди, надо думать, из близлежащих офисов, и тут уже стало шумно и оживлённо. Пять человек заняли соседний столик, и я слышал, как кто‑то заказывает «Ледяные Слёзы Лонг‑Айленда». Не поймите меня неправильно, я не сомневаюсь, что «Ледяные Слёзы Лонг‑Айленда» хорошо снимают стресс от работы, но при этом они ещё наповал сносят башню, и я совсем не хотел оказаться под рукой, когда эта жуткая смесь джина, водки, рома и текилы начнёт вставлять.
«Макси» был баром совсем не в моём вкусе, простым и незамысловатым, и я решил допивать побыстрее и валить отсюда.
К тому же мне ещё надо было делать работу. Тысячи изображений ждали, чтобы я их изучил, упорядочил, переупорядочил, проанализировал и деконструировал. И какие дела меня держат в баре на Шестой‑авеню? Никаких. Я должен был сидеть дома, за столом, потихоньку зарываться в «Лето Любви» и лабиринты микросхем. Мне надо бы изучать журнальные статьи из «Saturday Evening Post», «Rolling Stone» и «Wired», и ксерокопии материалов, разложенные на полу и всех прочих доступных поверхностях в квартире. Мне бы сгорбиться перед компьютерным экраном, в лучах синего света, и медленно, постепенно двигать вперёд свою книгу.
Но я сидел здесь, и несмотря на благие намерения, я так и не сделал ни шагу к выходу. Вместо этого, поддавшись таинственному сиянию виски, и позволив ему победить моё желание уйти, я вернулся к размышлениям о бывшей жене, Мелиссе. Она живёт, значит, на севере штата с двумя детьми, и занимается… Чем? Чем‑то. Верной сам не знал. Как это вообще так? Как он может не знать? Я имею в виду, это естественно, что я не стал постоянным сотрудником «New Уогкег» или «Vanity Fair», и что я не интернет‑гуру, и не венчурный инвестор, но что Мелисса осталась никем – это уже противоестественно.
Чем больше я об этом думал, тем более странным это всё казалось. Что до меня, я могу легко проследить все шаги через годы, через все выверты и повороты, все зверские ощущения, и увидеть прямую, правдоподобную связь между относительно стабильным Эдди Спинолой, сидящим в баре, с контрактом на книгу для «Керр‑энд‑Декстер» и медицинской страховкой, и, скажем, более ранним, вертлявым Эдди, с дикого похмелья блюющим на стол начальника во время презентации, или роющимся в ящике с бельём подружки в поисках заначки. Но одомашненная Мелисса, которую описал Верной, она такой связи была лишена… или связь эта была нарушена, или… или я чего‑то не понимаю.
В прошлом Мелисса была похожа на силу природы. У неё были проработанные мнения по любому вопросу, от причин Второй мировой войны до архитектурных достоинств или недостатков нового Дома Помады на Пятьдесят третьей улице. Она яростно защищала свои мнения и всегда говорила – угрожающе, как будто она держит дубинку – о возвращении к первоначалам. С Мелиссой не стоило воевать, она, почитай, никогда не брала пленных.
В ночь Чёрного Понедельника, обвала на фондовой бирже 19 октября 1987 года, я был с нею в баре на Второй‑авеню, «Ностромо», мы разговорились с четырьмя тоскливыми брокерами, накачивающимися водкой за соседним столом (я думаю, что одним из них был Дек Таубер, я ясно предствляю себе его, за столом, со стаканом «Столичной», стиснутом в кулаке). В любом случае, все они были оглушены, перепуганы и бледны. Они всё время спрашивали друг друга, как же это так вышло, что это значит, недоверчиво качали головами, пока Мелисса не сказала: «Бля, чуваки, не буду уговаривать вас не прыгать в окно, но вы что, не видели, что так всё и будет?» Потягивая «Ледяную Маргариту» и вытаскивая «Мальборо Лайтс», она принялась – раньше всех передовиц – за горькую тираду, ловко приписывающую коллективное горе Уолл‑стрит и государственный долг в много миллиардов долларов – хроническому инфантилизму поколения бэби‑бума доктора Спока. Она загнала этих мужиков ещё глубже в депрессию, по сравнению с тем моментом, когда они в офисе договаривались пойти выпить – быстро, невинно справить поминки.
А теперь я сидел, смотрел в стакан, и думал, что же случилось с Мелиссой. Интересно, как это её неистовство и творческая энергия оказались направлены так… узко. Не то чтобы я был против радостей деторождения, не поймите меня неправильно, но Мелисса была весьма амбициозной женщиной.