Ладно, спросите меня что‑нибудь про раннюю карьеру Реймонда Лоуи… Например?
Например – ну, не знаю – например, с чего он начал работать?
Отлично, с чего он начал работать? Он работал иллюстратором в журналах моды в поздние двадцатые – по большей части в «Harper’s Bazaar». И?
Он переключился на промышленный дизайн, когда ему поручили разработать проект для новой копировальной машины «Гестетнер». Ему удалось сделать его за пять дней. Это случилось в мае 1929 года. С этого он начал, и делал дизайн для всего подряд: от булавок для галстука до локомотивов.
Я принялся бродить туда‑сюда по комнате, глубокомысленно кивая и прищёлкивая пальцами. Его современники?
Норман Бел Геддес, Уолтер Тиг, Генри Дрейфус.
Я прочистил горло и продолжал, теперь уже громко – как будто читал лекцию.
Их общее представление о целиком механизированном будущем – где всё будет чистым и новым – было выставлено на Всемирной ярмарке в Нью‑Йорке в 1939 году. Под лозунгом «Завтра – сейчас!» Бел Геддес подготовил самую дорогую выставку на ярмарке для «Дженерал Моторс». Её назвали «Футурама», она представляла воображаемую Америку в тогда далёкие шестидесятые – этакий нетерпеливый, похожий на мечту предтеча «Новых Рубежей»…
Я снова сделал паузу, пытаясь поверить, что я так много усвоил, даже мелкие подробности – например, что использовали в качестве наполнителя в титанических мелиоративных работах в Влашинг Бей, где проходила ярмарка?
Шлак и очищенный мусор.
Четыре с половиной миллиона кубических метров.
И как я умудрился это запомнить? Нелепица – но в то же время, конечно, это потрясающе, я чувствовал себя крайне возбуждённым.
Я вернулся к столу и снова уселся. Книга была толщиной в восемьсот страниц, и я решил, что незачем читать её целиком – в конце концов, я купил её как дополнительный источник информации, и в любой момент могу снова к ней обратиться. Так что я пролистал по‑быстрому остаток. Когда я дочитал последнюю главу, и закрытая книга легла на стол, я решил попробовать подвести итог всему, что я прочитал.
Самый важный момент, вынесенный из книги, пожалуй, относился, собственно, к стилю Лоуи, который в народе известен как «обтекаемые линии». Это была первая дизайнерская концепция, у которой было логическое объяснение в технологии, а точнее, в аэродинамике. В нём механические объекты должны быть заключены в гладкие металлические корпуса, а суть была в созидании общества без трения.
Сейчас можно его видеть повсеместно – в музыке Бенни Гудмана, например, в лощёных декорациях фильмов Фреда Астера, в океанских лайнерах, ночных клубах и пентхаусных квартирах, где они с Джинджер Роджерс так изящно двигались в пространстве… На мгновение я замер, и, оглядев свою квартиру, кинул взгляд за окно. Сейчас было темно и тихо, по крайней мере настолько темно и тихо, как может быть в городе, и я осознал в этот момент, что я целиком и полностью счастлив. Я держался за это ощущение сколько возможно, пока не начал ощущать сердцебиение, слушать, как оно отсчитывает секунды…
Потом я снова посмотрел на книгу, постучал пальцами по столу и вернулся к итогам.
Ладно… Обтекаемые формы и кривые создают иллюзию бесконечного движения. Они стали радикально новым путём. Они влияют на наши желания и воздействуют на наши ожидания от окружающих предметов – от поездов, машин и зданий до холодильников и пылесосов, не говоря уже о дюжинах прочих повседневных предметов. Но отсюда вытекает важный вопрос – что было первым: иллюзия или желание?
Вот оно, ну конечно. Я увидел в мгновение ока. Это первая мысль, которую я включу во вступление. Потому что нечто похожее – с большей или меньшей динамикой действия – должно было происходить и позже.
Я встал, подошёл к окну и пару секунд поразмышлял над этим.
Это первая мысль, которую я включу во вступление. Потому что нечто похожее – с большей или меньшей динамикой действия – должно было происходить и позже.
Я встал, подошёл к окну и пару секунд поразмышлял над этим. Потом глубоко вдохнул, я хотел сделать всё как следует. Ладно.
Влияние…
Влияние на дизайн последующей эпохи субатомных структур и микросхем, вместе с квинтэссенцией идеи шестидесятых о взаимосвязанности всего имеют аналогию в дизайнерском браке Машинного Века с растущим довоенным ощущением, что личная свобода может быть достигнута лишь через увеличение эффективности, мобильности и подвижности. Да.
Я вернулся за стол и набил в компьютере заметки, страниц на десять, и все из памяти. В моих мыслях образовалась удивительная ясность, которая весьма меня бодрила, и хотя мне это ощущение было чуждо, в то же время оно совсем не казалось странным, и в любом случае я просто не мог остановиться – да и не хотел останавливаться, потому что за этот последний час я сделал для книги больше, чем за прошедшие три месяца.
Так, не переводя дыхания, я потянулся и взял с полки другую книгу, отчёт о Национальном Съезде Демократов 1968 года в Чикаго. Пролистал ее за сорок пять минут, в процессе делая записи. Потом прочитал ещё две книги, одну об влиянии «Арт Нуво» на дизайн шестидесятых, а вторую о ранних днях «Grateful Dead» в Сан‑Франциско.
В сумме я сделал тридцать пять страниц записей. В добавление я подготовил грубый набросок первого раздела вступления и проработал детальный план остальной книги. Всего я написал около трёх тысяч слов, которые потом несколько раз перечитал и поправил.
Притормаживать я начал около шести утра, до сих пор не выкурив ни единой сигареты, ничего не съев и ни разу не сходив в туалет. Я чувствовал себя усталым, чуть побаливала голова, но и всё, и сравнивая с другими днями, когда я не ложился до шести утра – скрипя зубами, не в состоянии заснуть, неспособный заткнуться – поверьте, чувство усталости и небольшая головная боль были просто праздником.
Я снова растянулся на диване. Я смотрел в окно и видел там крышу дома напротив, кусок неба, на котором медленно проступали первые краски раннего утра. Слушал звуки – жалкое слабоумие проезжающих мусоровозов, случайную сирену полицейской машины, низкое и редкое жужжание движения по авеню. Я улёгся головой на подушку и потихоньку начал расслабляться.
В это время не было неприятного колючего ощущения, и я остался на диване – хотя через некоторое время я осознал, что ещё кое‑что меня до сих пор мучает.
Была какая‑то неаккуратность в том, чтобы завалиться на диван – это размывало границу между одним днём и следующим, не хватало ощущения завершённости… по крайней мере именно так я подумал в тот момент. И конечно, я уверен, неаккуратности хватало за дверью спальни. Я там ещё ни разу не был, как‑то избежал её во время яростного рабочего порыва предыдущих двенадцати часов. Так что я встал с дивана, подошёл к двери спальни и открыл её. Я был прав – в спальне царил бардак. Но мне надо было поспать, и надо было лечь в кровать, так что я начал приводить комнату в порядок. Это уже ощущалось как работа, гораздо труднее, чем уборка кухни и комнаты, но в организме до сих пор оставались следы наркотика, и они заставляли меня делать дело. Когда я закончил, я принял долгий горячий душ, потом взял две таблетки сверхсильного экседрина, чтобы утихомирить головную боль. Потом надел чистую майку и семейники, заполз под одеяло и отрубился, скажем, секунд через тридцать после того, как голова коснулась подушки.
Глава 4
Здесь, в мотеле «Нортвъю», всё такое унылое и скучное. Я осматриваю комнату, и несмотря на странные формы и цветовую гамму, ничего не привлекает взгляд – кроме, конечно, телевизора, который до сих пор мерцает в углу. Какой‑то бородатый очкарик в твидовом костюме даёт интервью, и сразу же ясно – по характерным чертам передачи – что это историк, а не политик, не представитель национальной безопасности и даже не журналист.