Во всем остальном Но-рико походила на олененка: своими расширенными от ужаса глазами, своим липким телом, всеми порами, источающими влагу, хотя детеныш уже давно извалялся бы в траве и обсох. С Норико же было наоборот: из нее продолжало сочиться, и остановить это можно было, лишь вставив ей вибромассажер или тампон.
— Норико, как ты? Это наркотик, экстази. Понимаешь? Ты чувствуешь себя странно? Ты знаешь, со мной ты можешь расслабиться…
Норико замотала головой, как аптечная лягушка, каких можно увидеть в витрине любого фармацевтического заведения. В глазах у нее стояли слезы. Экстази не заставляет испытывать жалость к самому себе, напротив, заставляет полностью и безоговорочно принимать ближнего. даже если то, что на самом деле могло бы ее утешить, было…
— Да, кстати, чего бы тебе хотелось, Норико? Пенис моего любимого мужчины, этот член, который находился всего в каких-нибудь полутора метрах от меня, спрятанный под двойной броней трусов от Версаче и брюк от Черутти. Я видела вульву и клитор этой обыкновенной девушки, из тех, простых, что мне нравятся. И, никогда не пренебрегая интересами женщин, я знала, что могла бы помочь ей кончить в сорок четыре секунды, но я была такой холодной и бесчувственной, будто меня заковали в лед.
— Что с тобой? Что происходит? Как ты? Этот наркотик действует как «сыворотка правды». Он позволяет к эффекту удовольствия и возбуждения прибавить свободу действий в отношениях с другими, понимаешь? Он совершенно располагает к партнеру. Чего тебе хочется? Ну скажи, Норико! У меня есть то, чего тебе хочется? Норико, разве я когда-нибудь сделал тебе что-либо плохое?
Норико покачала головой. «Никогда», — казалось, хотела ответить она. И мечтала лишь об одном: уйти из этой слишком ярко освещенной комнаты, оказаться в постели и броситься на этот член, сосать и покусывать его, как собака кость. И тем не менее как раз этого ей бы и не позволили. Мужчина обнял ее и принялся целовать. О! До чего же эти поцелуи были неприятны и неумелы! Никакой нежности, чувственности! Однако он целовал так, как я никогда бы не смогла поцеловать.
— Хватит, хватит, хватит, хватит, хватит, хватит, довольно! Что же это такое? Да что со мной? Что это… — орала Норико, которую начало сильно трясти: она тщетно пыталась унять эту дрожь, притираясь к члену, контуры которого угадывались под натянутой тканью брюк.
— Успокойся. Норико! Позволь мне. Держись прямо. Обопрись на меня и попытайся подняться. Доверься мне, и я дам тебе то, что давал всегда…
Он надел ей на лицо маску с логотипом «Вир-джин Эйр», какие раздают в полете пассажирам первого класса британских авиалиний.
— Нет, только не это! Что ты собираешься делать? — вопила Норико, пытаясь высвободиться.
Тогда он прищемил ей сосок, и она застонала, смирившись и дав ему закончить начатое.
— Эй, Кейко! У тебя еще есть?
Я передала ему кусок пластилина, каким обычно играют дети в начальной школе. Это ему пришла в голову эта мысль. Я сама, например, никогда этим не пользовалась. Мужчина засунул в уши Норико затычки, замазав их пластилином, а затем водрузил ей на голову огромный стерео-шлем. У Норико и так была большая голова, а в этом уборе она вообще стала казаться необъятной. Он связал ей руки поясом юката, оставив ноги свободными, затем, положив ее на пол, завязал ей рот кожаным ремнем, в середине которого было утолщение величиной с пингпонговый мячик, оказавшееся у нее в зубах, и оставил ее минут на десять.
Он действовал так впервые, и, вероятно, у него были основания полагать, что это небезопасно.
— Когда я был студентом, я знал одного парня, которого вот так же обработали, впихнув дозу ЛСД, а через пару часов он оказался в психушке. И знаешь, теперь он работает в прессе, важная птица и законченный мазохист! Ты должна его знать, Кейко.
Это Акиширо. Да, точно, представь, он стал главным редактором в тридцать семь, и ему нравится пить мочу. Ты. конечно, не можешь его не знать, и поверь, всем этим он обязан тому опыту. Я искренне убежден, что чем раньше приобщишь их к этому делу, тем лучше для всех!
Самый верный способ превратить человека в мазохиста — это вызвать у него приступ безумия, лишив его всякой возможности чувствовать. Конченый мазохист — это существо, жаждущее находиться в чьем-либо полном подчинении, как младенец в руках матери, которая единственная может удовлетворить все его желания. Необходимо, таким образом, заставить его осознать существование кого-то, столь же влиятельного и сильного, как эта мать, и вбить ему в голову страх и уважение. Через десять минут Норико принялась тереть одну ногу о другую, извиваясь, как слизняк, и где-то, должно быть, в груди, начал зарождаться невыносимый страх. Она стала дергать ногами, тело у нее покрылось потом: это был холодный пот — первый признак мазохиста. Этот мужчина действовал со знанием дела, и даже если у него не было большого опыта в этой области, как у меня, надо признать, он обладал определенным воображением, которое не могло не зависеть от той слепой решимости, о которой я только что упоминала. Во время наших путешествий в Париж, Нью-Йорк и Венецию мы приняли такое количество наркотиков, которое могло бы свести нас в могилу, но вместе с тем оно позволило нам приобрести некоторый опыт. Например, мы поняли, что героин — лучший из всех наркотиков, поскольку его производят из мака и его употребление практически снимает всякую потребность во сне, или что ЛСД больше подходит для ночных клубов, — словом, масса мелких сведений, которые приобретаются как бы сами собой, как опыт моряка, бороздящего незнакомые морские просторы. Когда я с ним познакомилась, у него не было ни малейшего опыта, он совершенно не разбирался в наркотиках. Конечно, еще студентом ему случалось оказываться в Окинаве в поисках героина или ЛСД, или того и другого вместе. Он покуривал травку. Кокаин в то время трудно было достать. Так что он интересовался лишь средствами, действующими на воображение, вызывающими возбуждение или эйфорию. Он располагал меньшими средствами, чем я, и вынужден был жертвовать качеством ради возможности попробовать все, что попадалось ему под руку. Решимость! ЛСД — это символ разумности вещей, он называл его «Карибский Сомерсет Моэм» и, бывало, принимал по сорок пакетиков сразу. Вы представляете, что это за дерьмо, и как он только не окочурился после сорока доз! Думаю, что большую часть он сблеванул, но сам этот факт уже свидетельствует о том, что в нем жила та поразительная энергия. Большинство сосунков подыхают именно оттого, что не могут проблеваться. Думаю, со мной могло бы случиться то же самое. Как-то в Нью-Йорке, в тех самых апартаментах за две тысячи долларов в сутки, мы всю ночь принимали кокаин. Уже на рассвете я высыпала полоску в полметра и хотела, чтобы он умолял меня остановиться, что он больше не может, но он лишь сказал: «А у тебя ловко получается» — прежде чем втянуть двадцать сантиметров одной ноздрей, а потом вышиб огромную горькую соплю, сделав до этого такой глубокий вдох, будто собирался погасить разом пятьдесят свечей на праздничном пироге. Полчаса спустя он дрожал как осиновый лист, и я уже думала, что мне предоставляется возможность испробовать свои садистские наклонности. Но я быстро поняла, что даже в том его беспомощном состоянии он никогда не позволит взять верх над собой и никогда не окажется в роли мазохиста. Мазохист должен быть спокоен. Ему требуется совсем немного: жить как раб, как младенец, отказаться от всего, кое-какая одежда, чтобы прикрыться, собственное имя, свобода действий… Мужчина лежал на боку, свернувшись комочком, в позе зародыша, на диване викторианского стиля в посольских апартаментах отеля «Плаза». Уже начали пробиваться первые лучи солнца. Он находился в состоянии безумного напряжения, намного перебрав дозу, и его состояние могут понять лишь те, кто сам испытал это.