Тон и тесситура этого голоса, манера выражаться, подбираемые слова, смысл которых был шире, чем просто их обычное значение. Голос, который попадал точно в цель при каждом выстреле и мгновенно подчинял меня, разрушая последние ошметки моей личности. Это уже был росток мазохизма, и я понял, как это сладостно — быть рабом. Мое подчинение в действительности не могло не быть добровольным. Сидя с бутылкой «Хайнекена» в руке, я почувствовал невыносимое страдание оттого, что до сих пор был вынужден носить эту личину собственного «Я». «Сейчас уже ничто не имело значения, нужно было, чтобы я совершил это самое что ни на есть определенное действие, чтобы Кейко Катаока позволила мне пасть к ее ногам и лизать подметки ее туфель. Жрать ее дерьмо было бы для меня еще более естественно», — думал я, бормоча в то же время какие-то слова извинения в ее адрес. Я вдруг на самом деле живо представил себе, как подношу к губам дерьмо Кейко Катаоки. Я глотнул «Хайнекена». Пиво было совершенно безвкусным. «Да, да, я слушаю очень внимательно…» — ответил я. У меня опять закружилась голова. «Да, да, я слушаю очень внимательно», — холодно повторило мое другое «Я», слышавшее сказанные мною слова. Этот тип смотрел на меня в упор с издевательской улыбкой. Он просто издевался, он был сильнее, гораздо сильнее меня. «Да, да, я слушаю очень внимательно… Придурок вшивый!» — повторил он, расхохотавшись мне в лицо. Смех его становился все громче. Я повернулся к нему. «Мы так кончим шизофрениками!» — сказал я. «Придурок! Можешь убираться куда хочешь! Козел хренов! — бросил он и стал осыпать меня новыми ругательствами: ты-то точно кончишь шизофреником! Недоносок! Я уж как-нибудь выкручусь, буду жрать дерьмо и пить мочу этой красавицы! Давай вали отсюда… Исчезни!» Я запаниковал, это было похоже на то, как если бы я начал бороться сам с собой, чтобы выпутаться из этого кошмара. Я чувство вал, как это второе «Я» неотвратимо вылезает из меня. И когда наконец он покинул меня, я понял, что отныне у меня нет никакой возможности понять, кто я такой, кто, кто я есть? Я, который сидел здесь, на диване, напротив Кейко Катаоки, соглашаясь между двумя глотками пива со всем, что бы она ни сказала. «Кто я такой?» — спрашивал я себя. Но так и не получил ответа, а Кейко Катаока продолжала говорить:
— …Моя история очень длинная, и мне кажется, что вы уже устали. Прошу прощения, но у меня нет другого выхода, как просить вас продолжать слушать меня. Моей истории еще далеко до развязки, будьте любезны, выслушайте ее до конца и потом уже решайте, потому что я хочу еще кое о чем попросить вас. Согласны? Итак, на чем я остановилась? Ах да! Ми. Появление Ми. Этот мужчина долго раздумывал по поводу Ми. Когда он нас познакомил, то, по своему обыкновению, просто поставил меня перед фактом, даже если до того уже спрашивал мое мнение насчет этой женщины. «Что ты об этом думаешь, Кейко?» — как-то спросил он меня в апартаментах одного Гранд-отеля в Синагаве, где он обычно останавливался. Мы приняли экстази и баловались шампанским. Когда наркотик начал действовать, он стал лизать мне пальцы ног; лаская меня, он также любил делиться со мной своими садистскими планами, но в тот вечер он был на удивление серьезен, и я не знала почему. К тому времени мы уже не занимались любовью, когда оказывались наедине. Мы ограничивались тем, что доводили друг друга до экстаза, делая минет, а потом уже и до этого не доходило. Я жалела об этом. Но ничего не могла поделать. При малейшей неприятности он заболевал и чувствовал себя совершенно разбитым, и напротив, когда ему выпадал успех, превосходивший его ожидания, когда критика была единодушно благосклонна, а деньги текли рекой, когда у него была власть, — энергия била в нем ключом. Наступали периоды, когда он забывал про свои комплексы, тогда я чувствовала, что он может стать законченным мазохистом.
Наступали периоды, когда он забывал про свои комплексы, тогда я чувствовала, что он может стать законченным мазохистом. Естественно, он продолжал валяться у меня в ногах! В то же время это были моменты, когда мы оба могли кончить в результате настоящей садомазохистской связи.
— Думаю, со следующей все будет гораздо серьезнее, — сказал он однажды. — Я решил съездить в Нагано, посмотреть на эту девушку, и знаешь, я немного нервничаю, потому что она видит во мне настоящее живое божество. Трахнуть ее будет проще простого, я даже готов поспорить, что она с легкостью согласится пить мою мочу. Но, видишь ли, именно это и останавливает меня, чтобы ввести ее в наши игры. При первой встрече я дам ей много времени, и перед всеми, я только поэтому и согласился устроить конференцию на следующей неделе для этого серого быдла из торгово-промышленной палаты в Нагано, только для того, чтобы увидеться с ней, поговорить. Я хочу предложить ей встретиться с нами после конференции, и так как я опасаюсь, как бы она не заподозрила чего, я приглашу ее через моего секретаря.
Я почувствовала недоброе. Такое случается со (всеми, и каждый видит это по-своему. Для некоторых это представляется в виде картины светотени: человек пробирается по стенке в темной комнате в поисках выключателя, а потом подскакивает от неожиданности, когда свет зажигается. В моем случае все гораздо банальнее: мне кажется, что меня обволакивает плотный туман, холодный и пронизывающий до костей, в котором я ничего не могу различить и из которого в любой момент может появиться неизвестно что и сковать меня страхом, как толстым слоем льда, |в тот самый момент, когда суть проблемы должна будет проясниться. Когда он объявил мне о своем намерении отправиться в Нагано, я почувствовала, как по комнате пополз густой туман. То же самое повторилось на следующей неделе, когда мы опять встретились в этом номере и он сказал, что был в Нагано:
— Я встречался с ней.
У него был ужасно усталый вид. Его одолевали слабость, бессилие, не только физическое, но и психическое, казалось, все его существо умоляло, чтобы ему дали немного отдохнуть.
— Она такая, как я себе ее и представлял.
Его глаза загорелись, когда он об этом говорил, но я прекрасно видела, что кое-что бесследно исчезло: та детская простота, которую я всегда замечала в его взгляде, когда он делился со мной своими садистскими планами.
— Нагано! Вот уж точно последняя дыра в этой сраной стране!
Он пребывал в каком-то ненормальном состоянии, и мне, конечно, следовало бы попросить его отказаться на этот раз. Я долго колебалась. Естественно, дело здесь было не в нравственности, и еще меньше в состоянии души, я даже не знаю, как это выразить, может быть, что-то вроде интуиции, которая подсказывала мне, что все это несправедливо, даже если ни о какой справедливости в наших делах и речи не шло. Вопрос не в том, был ли он честен в своих отношениях с Ми. Этот вопрос вообще неприемлем в отношениях между мужчиной и женщиной. Нет, если что и казалось мне несправедливым, так это то, что он впервые как будто погрузился в фантазм, тогда как он всегда это ненавидел.
— Я видел ее, и должен сказать, это именно та женщина, которую я себе представлял. Нагано! Вот уж точно последняя дыра! Просто ужас, слово «культура» не сходило у них с языка, даже если я был последним, кого им вообще хотелось бы слушать. Конференция состоялась на открытом воздухе, в саду одного из тех старых домов богатых провинциалов, какие остались теперь только на селе, сосны, фонарь и я, на каком-то возвышении в виде сцены театра Но, вещаю с трибуны, сыплю последними словами… естественно, после небольшой прелюдии флейты и арфы в исполнении местных музыкантов и танца хозяек в кимоно, разносящих белое вино. В тот вечер стояла полная луна! А это вредно для здоровья, я даже забывал, о чем говорю. Но мизансцена была идеальная для того, чтобы встретиться с этой женщиной! Темой моего выступления были мои мемуары, которые разошлись стотысячным тиражом; я стал говорить им о сценической постановке собственной жизни, о драматических моментах, которые скрывает любое существование, о воображении трагического и об экстазе, о том шаге навстречу смерти, который пародоксальным образом делает нас по-настоящему живыми, — словом, гнал им свое обычное фуфло, и с юмором… Не смотри так, Кейко! Ты же всегда говорила, что любишь слушать, как я рассказываю о своей жизни, что незачем всегда относиться к себе серьезно, иначе зачем вообще браться за собственные мемуары…
Он изменился.