— Разве, мадемуазель? — мягко и обольстительно спросил он.
Виктория открыла рот сказать, что у неё не было возможности узнать его имя: женщины, подобные ей, и такие мужчины, как он, вращаются в разных кругах общества.
— Вы находите меня желанной? — спросила она вместо этого.
Завтра она будет с ужасом вспоминать свой вопрос. Но не сейчас.
Ни один мужчина не говорил ей, что она — желанна.
Восемнадцать лет она носила незамысловатую прическу и одежду, избегая мужского внимания, чтобы не потерять своё место.
Но, в конце концов, потеряла.
Место. Независимость.
Самоуважение.
Она отдавала этому мужчине свою девственность, и не важно, что он платил за неё.
Ей нужно услышать, что он считает её желанной.
Ей нужно знать, что женщина ценна сама по себе, а не только ее целомудрие.
Свет, лившийся от люстры, отражением мерцал и вспыхивал в серебристых глазах — зеркало, обнажающее её собственную душу.
Сердце Виктории отсчитывало пробегающие секунды….
Опорочит ли он её?..
— Да, я нахожу вас желанной, — наконец ответил он.
И солгал.
Боль стремительно переросла в ярость.
— Нет, вы так не считаете, — резко возразила Виктория.
Он хотел того же, что и другой мужчина: кусок плоти вместо женщины.
Серебряные отблески огня тихо полыхали в его глазах.
— Откуда вы знаете, что я чувствую, мадемуазель?
Кровь прилила к грудям и бёдрам Виктории, подстрекая её.
— Если бы вы желали меня, сэр, то не сидели бы там, уставившись так, будто я кишу паразитами. Я такая же чистая, как и вы.
Так же достойна, как и он.
Тишина, окружающая его, казалось, впиталась в воздух.
— С какой стати я сделал бы ставку на вас, если не желал вас? — тихо спросил он.
— Вы не видели меня, — пояснила Виктория, стараясь обуздать готовые выйти из-под контроля эмоции и чувствуя, что терпит неудачу. Она не просила этого. — Как вы можете желать того, чего не можете увидеть?
Как она могла желать того, чего не испытывала?
Но она желала.
Она тайно мечтала о том, чтобы какой-нибудь мужчина полюбил бы ее как женщину, которой она была, а не тот образец добродетели, в который она сама себя превратила. А сейчас даже эта мечта исчезла.
Ни один мужчина не полюбит её: мужчины не влюблялись в шлюх.
Незнакомец, сидевший перед ней, словно статуя, смотрел на неё немигающим взглядом. Любил ли он когда-нибудь? Любили ли его?
— Почему вы считаете, что я предложил бы за вас цену, если я не хочу вас? — спросил он обманчиво ласковым голосом.
В его глазах не было никакой нежности.
Но Виктория хотела, чтобы она там была. Она хотела, чтобы он был ласков…
После этой ночи она станет другой, и ей нужен был кто-то, чтобы оплакать старую Викторию Чайлдерс и приветствовать новую.
— Некоторые мужчины верят, что сифилис можно вылечить, если взять девственницу, — коварно заявила она, желая вызвать хоть какую-то эмоцию, ответную реакцию у этого мужчины, который никогда не испытывал голода.
Ей это удалось.
Серебристые глаза сузились.
— У меня нет сифилиса, мадемуазель.
Виктория не отступила под угрозой, читаемой в его голосе и глазах.
— У меня тоже, сэр, — резко ответила она.
Опасность замерцала в воздухе.
— Что вы хотите, мадемуазель? — тихо спросил он.
Она хотела того же, что и все женщины.
— Я хочу, чтобы мужчина хотел меня, а не мою девственность, — откровенно призналась Виктория.
— Вы хотите, чтобы я желал вас, а не вашу девственность? — повторил он так, как будто мысль о том, что женщина хочет, чтобы её желали за то, что она женщина, а не за её невинность, никогда не приходила ему в голову.
Время лжи прошло.
— Да. Хочу.
Свет. Тень.
Серебристые. Серые.
Виктория отказывалась отвести взгляд от его глаз, которые поочередно отражали свет и тень, серебристое пламя и серую сталь.
Это та женщина, которой она стала. Это та женщина, которой она всегда была…
— И как бы вы хотели, чтобы я продемонстрировал вам своё желание? — спросил он, удерживая ее взгляд, поглощая его…
Виктория подумала о мужчине, который продемонстрировал ей своё желание, уволив ее.
— Вы заплатили две тысячи фунтов за привилегию прикасаться ко мне, — сказала она, в то время как сердце, казалось, подпрыгнуло к самому горлу.
— Вы хотите, чтобы я прикоснулся к вам? — спросил он тем мягким, соблазнительным голосом, в котором не было ни мягкости, ни соблазнения, а только простая и ясная опасность.
— Я не хочу, чтобы меня взяли, как уличную девку.
Грубая правда перекрыла рев огня в камине и стук крови в ушах Виктории.
На одно мгновение та боль, которую она испытывала, мелькнула в его глазах.
И тут же ушла.
Из его глаз, но не из её.
— И всё же вы пришли сюда продавать свою девственность, — голос был лишён эмоций, а глаза безжизненны, — как уличная девка.
Правда не покоробит Викторию.
— Да.
— Как бы вы хотели, чтобы вас взяли, мадемуазель? — резко спросил он.
Со страстью. С нежностью.
Но оба знали, что она продала это право.
Груди Виктории трепетали с каждым ударом её сердца. Металлическая шпилька впилась в её ладонь.
— С уважением, — напряжённо ответила она. — Я хочу, чтобы меня взяли с уважением…
Дразня. Мучая.
Словно в насмешку за то, чего у неё не могло быть.
Она заставила себя сосредоточиться на его вопросе, а не на своем желании и наготе.
Виктории только однажды приходилось играть на сцене.
— Да, — ответила она. — Я получаю удовольствие от сцены.
И опять эта едва заметная вибрация — немой отголосок.
Только чего?
— Подойдите ближе, мадемуазель.
Команда, произнесённая мягким голосом, не уменьшила давления, сжимающего грудь Виктории, словно обруч.
Вот сейчас он возьмёт её. Полностью одетый, в то время как на ней только сморщенные на коленях чулки и изношенные полуботинки.
Прислонив к стене или нагнув над столом.
Как шлюху.
Виктория поняла, как нелепо она должна выглядеть — бывшая гувернантка, не обладающая элегантностью, чьей единственной материальной ценностью является девственная плева. Какой смешной должно быть, по его мнению, она была, требуя уважения к себе, в то время как над её одеждой презрительно насмехались бы даже самые низко оплачиваемые рабочие.
— Мои ботинки… — запнулась она.
— Оставьте их.
— Это не… — голос Виктории затих.
— Прилично, мадемуазель? — предположил он, цинично искривив губы.
Опыт и знание других ночей и других женщин отчетливо читались на его лице.
Сколько раз он проходил этот ритуал? — подумала она.
Сколько застенчивых девственниц он успокоил?
— Я собиралась сказать… удобно, — ответила Виктория, стараясь не потерять контроль над собой.
Она не узнавала себя, невозмутимо стоящую обнажённой перед незнакомцем, который громко озвучил её боль и потребность — эта женщина пугала Викторию так же, как и мужчина с глазами цвета расплавленного серебра.
— Уверяю вас, мадемуазель, ваши ботинки — не помеха, — сокровенно произнес он.
Ноги Виктории утопали в густом ворсе ковра; она шла вперёд, покачивая худыми бёдрами.
При каждом шаге они тёрлись друг о друга, вызывая приятные ощущения в набухших половых губах — ее движения причудливым танцем отражались в его глазах.
«Я знаю о желании, которое вызывает моя красота», — говорили эти глаза. Он знал о влаге, которая сочилась из её влагалища, и жаре, который превращал её соски в горошины.
За то короткое время, что они провели вместе, он узнал о Виктории больше, чем любой другой человек, которого она когда-либо видела.