– Привет. Ты уже на месте?
– В Сан-Франциско.
(В воздухе холодает, капли дождя падают чаще.)
– Ты словно далеко-далеко. Доехали хорошо?
– Ага.
– И что вы там делаете?
– Бродим по городу. А ты что делаешь?
– Ничего. Всю ночь мела метель. Читаю журналы, смотрю телевизор. Между прочим, от пластика, которым ты затянул окна, и впрямь тепло.
(Плеск от проезжающих машин временами глушит ее слова. Мимо проходят двое, говорят по-иностранному. Один смеется и похлопывает другого по заду. Задувает ветер.)
– Я соскучилась, – говорит она. – А хорошо было на Рождество.
– Ага, я тоже вспоминаю.
Он поднимает взгляд вверх, горизонт застят силуэты зданий на фоне серых туч. Он говорит:
– Чуть было не купил тебе ручную крысу. Она молчит. Потом говорит:
– Крыс я боюсь. Наверно, я тебе не говорила.
– Да мне вообще-то следовало знать. Почти все их боятся. А как насчет голубей?
– Слушай, я зажгла ту свечку, что ты подарил, – ну, ту, которая корицей и сосной пахнет, помнишь? Такое чудо. А горит медленно-медленно, я ее час назад зажгла, так она все еще почти как новая.
– Я рад, что она тебе нравится.
– Bay, как снег-то валит. Даже красиво. Он видит, как она сидит у самого окна в полутьме. Видит, как падает снег и как горит свеча. Видит даже себя рядом с ней. Эми стоит у окна. Он сидит в кресле. Они уже старые.
В комнате тепло, падает снег, и свеча наполняет комнату ароматом. Его пугает тепло. И она его пугает. И сам себя он пугает. Хочет понять отчего, что заставляет человека пугаться таких вещей – добра, тепла, – но не может. Она зовет его по имени.
– Да?
– Я в самом деле скучаю по тебе. На работе я целый день думала: как странно – приду домой, а тебя нет.
– Мы не надолго, скоро вернемся.
– Я знаю. Я люблю тебя, – говорит она. – Я это точно знаю, особенно теперь, когда ты далеко.
Может быть, он ее тоже любит. Как поймешь? И ему нечего на это сказать. Дождь бьет в лицо, ветер студит кожу.
– Все, мне пора, – говорит он. – Но я позвоню завтра.
Коробка туалетной бумаги, табурет и встроенный в стену экран. Он опустил два жетона и смотрит, как экран заполняется наготой. Нажимает на кнопку выбора каналов. Две девушки. Нажимает снова и снова. Два парня. Еще какая-то голая размазня, не поймешь что. Мелькает мысль об Эми, и он снова нажимает кнопку. Светловолосая девушка и парень, лица которого не видно.
Он расстегивает штаны. Возбуждает ли его происходящее на экране, он не очень уверен. Девушка некрасива. На крупных планах видно, что волоски вокруг дырки в ее заднице почему-то слиплись. Когда камера отъезжает, становится заметно, что ей навряд ли так уж хорошо, хотя она вовсю гримасничает, и в динамике слышно, как она старательно пыхтит. Член у него лишь слегка поднялся, и он поглаживает его, не слишком-то на что-либо надеясь.
Тут дверь отворяется, и входит китаец средних лет.
– Э! Э!
– Он пятится, пытаясь спрятать член в штаны, но китаец приближается быстро, выставив перед собой открытую ладонь.
– Жетоны, – говорит китаец с акцентом. – Ты хочешь еще жетоны?
– Нет. – Он подымает руки, словно пытаясь защититься от удара. Он гораздо крупнее китайца, но все равно пугается его.
Китаец кивает и смотрит на экран. Расстегивает штаны и вынимает свой член. Маленький и темный, он направлен наискось вверх. Китаец оглаживает его, и головка то высовывается, то скрывается под кожей, а дырка на кончике огромная и блестит.
– Ты хочешь? – спрашивает китаец.
– Нет.
Он на шаг отступает. Китаец к нему поворачивается и неотрывно смотрит в лицо. Свободной рукой китаец берет его за член.
– Постойте, – говорит он и снова отступает, но он уже прижат к стене.
Держа его за головку члена, китаец опускается на колени. Вставляет ее себе в рот.
– Нет, – вновь слабо возражает он.
Китаец сосет с силой – такого он никогда не ощущал. Эми сосет ему редко, и он не уверен, стоит ли просить, чтобы она это делала чаще. Из крутящейся в голове тьмы вдруг выступает одна из ее маленьких грудей. Он смотрит на экран, но едва ли в состоянии понять, что там происходит. В сознании проносятся куски нынешнего вечера: крыса, стрип-клуб, секс-шопы, дождь и ветер. Он сожалеет, что не пошел с Брайаном в тот бар, где теперь они с братом напиваются в относительно чистом окружении и, может быть, освежают в памяти старые, чистые воспоминания о Монтане. Во всем теле – холод, даже в яйцах. Только член в тепле. Он взглядывает вниз и видит лицо китайца, его закрытые глаза и втянутые щеки. Слышит громкое чмоканье, которое производит китаец, и чувствует еще больший холод. Видит свое лицо, отраженное пластиком экрана, который погас. Оно кажется несоразмерным, неловким, будто это лицо какого-то замученного незнакомца. Он толкает китайца в плечи. Китаец подымает взгляд маленьких, затуманенных глаз.
– Пожалуйста, – говорит он. – Пожалуйста, перестаньте.
Он больше ничего уже не чувствует. Китаец щупает ладонью его зад, потом рука китайца лезет ему в штаны, невзирая на его слабые попытки уклоняться от прикосновений. Китаец принимается тереть пальцем его дырку в заднице, и он снова произносит:
– Пожалуйста, перестаньте, – но на сей раз так тихо, что сам себя едва слышит. Его всего корчит, но он чувствует, что высвободиться не в силах. – Пожалуйста.
– Сейчас, – говорит китаец и толкает его. – Сейчас, повернись.
– Что?
– Повернись.
Китаец разворачивает его кругом и пихает вниз, так что ему приходится ухватиться за табурет, чтобы не упасть через него.
– Нет, – говорит он. Он чувствует, как штаны и то, что под ними, ему стаскивают к коленям. Такое ощущение, будто он смотрит, как это происходит на экране с кем-то другим или с каким-то другим «я» – старым или новым, и вчуже ощущает, как это другое «я» вливается в его нынешнее тело.
Китаец сплевывает ему в раздвоение ягодиц, и он даже чувствует, как плевок стекает. Потом какую-то секунду китаец возится, переступает. Сперва пронзает ужасающая боль. Он вскрикивает и пытается оттолкнуть китайца. Китаец на него наваливается, всем весом повисает на спине, засовывает глубже, тяжело дышит. Острой боли в заду больше нет, там все немеет, зато появляется надежда, что скоро это кончится.
Затем китаец резко вынимает. Заставляет его встать на колени, наполовину разворачивает и сует ему член в лицо.
– В рот, – командует китаец. – Бери в рот.
– Нет, – отвечает он, но как-то неуверенно.
В нос бьет запах дерьма. Он вытирает член ладонью; член гладкий и влажный. Китаец делает шаг вперед, так что кончик члена утыкается ему в сомкнутые губы. Рука китайца охватывает его затылок и толкает голову вперед, губы раскрываются, и член входит. Он неприятен на вкус и во рту кажется маленьким и очень твердым. Он думает, не блевануть бы. Китаец суется членом туда-сюда наверное с минуту, потом замирает, и из него брызжет горячая сперма. А он с этой секунды начинает ощущать, как болят от сопротивления мышцы челюстей и зада. Китаец вынимает член, вытирает туалетной бумагой и уходит.
ШУБНИК
Парень он был видный, обладал неким спокойным обаянием, и время от времени случалось, что в каком-нибудь баре он знакомился с женщиной и проводил с нею полночи. Полагал, что это в нем детство играет – как будто в двадцать шесть, без пяти минут выпускник, все надеялся на какой-то решительный сдвиг сознания, в то же время понимая, что, даже если сдвиг произойдет, процесс будет долгим, так что в промежутке между его завершением и днем сегодняшним он не раз еще обнаружит себя в баре, а затем в постели с той или другой женщиной.
Женщина, которую он встретил нынче вечером, сказала, что она медсестра и работает в больнице по соседству. У нее были длинные волосы, а ногти и губы яркие. Грудь большая, бедра широкие. На вид она была как раз из тех женщин, которых хотят все мужчины, и он сказал себе, что он ее поимеет.
Они заказали выпивку.
Ей понравилась впадина, которую образует его челюстная мышца, – так, во всяком случае, она сказала, – и его улыбка. Он и сам свою улыбку видел в зеркале позади стойки; зубы сомкнуты, растянутые губы кажутся тоньше. В таком лице видна сила и сексуальность.
– У тебя лицо киногероя, – сказала она. Снова смотреться в зеркало он не стал.
Разговор шел как бы ни о чем, но с сексуальным подтекстом, они касались друг друга локтями, глубоко заглядывали друг другу в глаза, тихо и коротко посмеивались. Иногда его тревожило чувство изначальной ненужности того, к чему они оба стремились. Каждый раз, когда такое на него накатывало, он начинал видеть себя актером – будто исполняет роль, которую давно перерос, – и он выпивал еще. Через час расплатился. Она сходила в гардероб за пальто, вернулась с шубкой из белого меха.
– Миленькая, правда же? Это подарок. Единственное, чем хорош был тот мужчина, – это вот, этот его подарок, – сказала она.
– Она настоящая?
– Да. У тебя что, с этим какие-то проблемы?
– Я просто думаю, зачем такое расточительство, – сказал он.
– В каком плане?
– В плане жизни. В плане страдания. Она посмотрела на него скептически:
– Ты что, вегетарианец?
– Нет. Я рассматриваю это на моральном уровне.
Она пожала плечами и поправила волосы, увидев отражение в дверном стекле.
– Но, может быть, когда-нибудь я им и стану.
В его памяти возникли картинки из брошюры агитаторов против меха, которую дал ему приятель, – разные животные в капканах: выпученные глаза, обвисшие от обезвоживания шкуры. Попробовал припомнить описание того, как эти животные умирали, или количество шкурок, потребное для одной шубы, но вся информация вылетела из головы, да и бесполезна показалась в данном случае. Он даже не знал, какой именно зверь дает мех, из которого сделана ее шубка. Лишь промельком увидел белого зверька – этакую смесь когтей, слюны, узеньких глазок, – который крутится, кусается, рычит…
Она на него поглядела, только когда уже надела шубку. Ее глаза были темно-голубыми, ресницы черными и слипшимися. От нее пахло алкоголем и мятой, а губы стали еще ярче. Мир не изменится, если здесь и сейчас он не добьется своего. Никому не будет дышаться легче, ничья жизнь не станет безопаснее, никто не будет меньше страдать и жить дольше.
– Это не важно, – тихо сказал он. – Ты выглядишь фантастически. Пошли?
– Пошли.
В ее машине он коснулся шубки. На ощупь она была, как и положено, мягкой и теплой.
Он нажимал все сильнее, пока не нащупал кость ее плеча. Она повернулась улыбнуться ему, и тут он на миг почувствовал отвращение. Убрал руку.
Машина ехала все дальше – мимо темных окон, автобусных остановок, тускло освещенных витрин, прикрытых железными сетками. Пару раз ему хотелось сказать что-нибудь еще об этих ее мехах, о ее ограниченности, хотя ни одной из вычитанных в агитационной книжке хлестких фраз не подворачивалось, но не сказал ничего. Мех должен был сделать ее безобразной, но поглядишь – вроде нет, не безобразна, хотя и не особенно хороша, и больше он на нее не смотрел. Машина ехала и ехала, самой инерцией движения утомляя.
Позже, когда она уже лежала голая на спине, ему бросилось в глаза, что она очень пьяна (пока они в гостиной пили красное вино и раздевались, она вроде не была такой пьяной), и он почувствовал себя брошенным – один на один с ее телом. Он поцеловал ее в живот, она слегка поежилась. Прижал ладонь к ее лобку, сплющив растительность. Между пальцев выскочили волосинки колечками. Снова поцеловал – ниже пупка, туда, где он лицом уже мог чувствовать щекотку, слышать тихое бурчанье в животе, обонять запах влажных выделений у нее изнутри. Каким-то образом жар ее тела, колкость волос вызвали в нем некое шевеление в области между желудком и солнечным сплетением. Как будто что-то в нем затекло, и побежали мурашки, и вместе с тем голод – как у младенца, который засыпает и просыпается, не переставая при этом есть.