— Держи!
Толстяк поднял с пола одну фотографию… вторую… третью… Это были отпечатки поминутной съемки заживления ожога на правой стороне женского торса. Хотя снимки были непрофессиональны и сделаны «Полароидом», на них было ясно видно, что ожог имеет форму крупной, как серебряный доллар, монеты. А в центре этого кружка — неясный, но все же заметный крест с петлей вместо верхней черточки.
— Ну! — нетерпеливо сказала Анна.
Толстяк поднял на нее глаза.
— Да, — сказал он негромко. — Эта игрушка — наша. Звони в Москву.
11
В этот день русский президент был не в духе. К сожалению, последнее время, когда вместо столь любимых им спиртных напитков дочь посадила его на эликсир Мао Цзэдуна (женьшень, пантокрин, вытяжка из акульих плавников и еще какая-то гадость), это случалось все чаще. В черном лимузине, который мчался из Горок-9 в Москву в окружении своры «мерседесов» охраны, он грузно сидел на заднем сиденье и с отвращением капризного ребенка на лице смотрел по телевизору старую черно-белую видеокассету с лекцией какого-то носатого профессора МГУ.
«— …любой экстрасенс, умеющий выходить в астрал, — вещал студентам этот профессор, — скажет вам, что над Россией висит облако ненависти. Всегда висит, постоянно! Но откуда оно взялось? Ведь в природе ничто не возникает из ничего. А потому давайте рассмотрим, что такое ненависть, любовь, гнев, раздражение, злость, жалость и так далее. Как я уже говорил, люди — это биохимические системы, которые в соответствии с ситуацией вырабатывают те или иные энергетические ферменты. Вот и все, никакой мистики, а простая биохимия живого организма. Даже когда Чайковский сочинял свою музыку, это был результат выброса ферментов творчества. То есть наше тело вырабатывает ферменты, которые либо заставляют нас, скажем, целовать объект, вызвавший реакцию выделения приятных ферментов, либо, наоборот, ненавидеть провокатора раздражающих ферментов — бить его, разрушать физически и морально. Иногда одного имени или названия объекта раздражения достаточно, чтобы в нашем организме произошло выделение ферментов ненависти…»
Вместе с президентом кассету смотрели его дочь, которая вот уже год была в должности помощника президента, а также ее протеже — моложавый пресс-секретарь президента Сергей Грузицкий и руководитель Администрации президента Алексей Яшин. А показывал им эту кассету генерал Пашутин, начальник Федерального управления силовыми ведомствами.
«— А теперь посмотрим, что такое войны, — продолжал расхаживать по экрану телевизора маленький, как Ролан Быков, профессор. Когда камера отъезжала от его лица, были видны первые ряды большой студенческой аудитории и профессорская кафедра с грифельной доской во всю стену. — Классики марксизма говорят, что войны — это разрешение экономических конфликтов силовыми методами. А биологи говорят: нет, это использование политиками ферментов ненависти, накопившихся в массах. Возьмите самый простой погром — что это? То же самое: сбрасывание негативной энергии, отведение ее потока от истинных провокаторов недовольства населения. Это элементарно, не так ли? Пойдем дальше. В России полно злобы, люди сучатся друг с другом целыми днями, люди с утра до вечера только и делают, что ищут, на кого бы излить свои ферменты гнева и раздражения. Наступите на ногу человеку в лондонском метро — что он вам сделает? Я пробовал. Вы не поверите, они на это улыбаются и говорят: „Итс ол райт, донт вори!“…»
Студенты в университетской аудитории засмеялись, и президент в лимузине чуть скривил свои толстые, как лангусты, губы.
«— Нет, честное слово! — продолжал профессор на телеэкране. — Я его, сукина сына, чемоданом по колену! А ее, капиталистку несчастную, ботинком по ноге в ажурных колготках за сорок долларов — и что, вы думаете, она мне сказала? „Sorry, you are stаnding on my feet!“ — „Извините, вы стоите на моей ноге“. Она передо мной извинилась! У самой слезы на глазах, ей-богу, а на губах улыбка — „извините“! Мне, негодяю!..»
Профессор выдержал паузу, пережидая оживление аудитории, как эстрадный артист пережидает оживление зрителей, уже захваченных его выступлением.
«— А попробуйте наступить на ногу нашему человеку. Он скажет: „Итс ол райт“? А? Попробуйте! — сказал профессор развеселившимся студентам. — Или просто станьте у выхода из метро поперек движения пешеходов и послушайте, что вам скажут. Нет, мне просто интересно, сколько вы устоите…»
Тут профессору опять пришлось переждать смех своих студентов. И даже в лимузине президент и его спутники улыбнулись.
— Ну, ты даешь! Чего ты нам принес этого комика? — спросил президент у Пашутина.
— Еще минуту, пожалуйста! — попросил тот, обращаясь сразу и к президенту, и к его дочери. — Сейчас он перейдет к делу.
«— Тут я в газете прочел, — говорил между тем профессор на телеэкране, — что кто-то кого-то на машине обогнал на проспекте Мира. И что? Шофер, которого обогнали, догнал обгонщика и расстрелял из автомата! На проспекте МИРА! Так дело было или я преувеличиваю? Или я порочу наш город добряков и джентльменов?
— Так! — подтвердила аудитория.
— Спасибо, — сказал профессор. — Итак, мы имеем в нашем народе плотный раствор ферментов с негативным зарядом. Сколько в Москве жителей? Восемь миллионов. А приезжих, командированных, бомжей? Еще два. Говоря языком биохимии, мы имеем в Москве десять миллионов емкостей, до краев заполненных ферментами раздражения, недовольства, горечи, ненависти и тому подобное. Или я не прав? Или по городу ходят и ездят емкости доброты, вежливости, любви и радости?
К его изумлению, Катрин на подходе к конюшне вобрала в себя этот запах полной грудью, и лицо ее высветилось возбужденной улыбкой. Джим успокоился. Только настоящие лошадники могут так неподдельно радоваться встрече с лошадьми. Но конечно, на первый раз он даст ей Гнома или Богему — самых спокойных и старых.
Он вошел в конюшню и сказал:
— О’кей, у меня тут двадцать лошадей. Правда, пять не моих…
И — остановился, потому что Катрин уже не слушала его. Она пошла вдоль стойл — медленной и словно завороженной походкой. Странный шум заполнил ей голову. Наверное, так чувствует себя бывший военный пилот, оказавшись на аэродроме, где готовые к полету самолеты гудят турбинами. Катрин даже встряхнула головой, пытаясь сбросить это наваждение. Но нет, наваждение не исчезло. И кроме того, оно было приятно, оно наполняло ее кровь мощными потоками адреналина. Отличные ездовые лошади были перед ней. Конечно, она ничего не понимала в лошадях, но каким-то совсем нерациональным знанием она вдруг почувствовала каждого коня и каждую лошадь, мимо стойл которых она шла. И — что еще поразительнее — лошади почувствовали ее. Джим Вайт, потомственный лошадник, начавший ездить верхом еще до того, как стал ходить своими ногами, сразу увидел, что между его лошадьми и этой Катрин возникло поле полного доверия. Кони всхрапывали ей навстречу тем добродушным всхрапом, которым встречали по утрам только его, Джима. Они тянулись к Катрин мордами, заигрывающе поводили ушами и передергивали шкурой, демонстрируя готовность ускакать с ней в любые дали. Молодая арабская кокетка Жасмин стала бить землю передним левым и задним правым копытами, так откровенно напрашиваясь и набиваясь, как проститутка на 42-й улице. А когда даже бешеный Конвой, драчун и гроза конюшни, еще издали приветливо заржал навстречу этой Катрин, у Джима просто челюсть отвисла от изумления.
— Где, ты сказала, ты училась езде?
Катрин, не ответив, дошла до конца конюшни и остановилась напротив стойла Конвоя.
— Этот. Я беру этого, — сказала она уверенно.
— Извини, — сухо ответил Джим. — Этот не для верховой езды. Я могу дать тебе вон того, Гнома. Или вот эту, Богему. В крайнем случае — Миста.
— Сколько? — перебила Катрин.
— Тридцать долларов в час. О’кей, для дочки доктора я могу…
— Я спрашиваю, сколько за этого? — снова перебила его Катрин, показывая на Конвоя. В ее голосе появились властные, стальные нотки.
— Я же сказал тебе: этого я не даю.
— Сто долларов в час. Седлай!
Джим посмотрел ей в глаза. Два прямых клинка встретили его взгляд, и он вдруг ощутил, что не может выдержать ее взгляда. Он отвел глаза, бормоча:
— Он псих. Он даже меня не слушает.
— Не теряй время! — уверенно сказала Катрин. И вытащила из кармана чековую книжку. — Тебе заплатить вперед? Дать задаток?
Сомнение вернулось к старику Джиму. Где, она сказала, она училась? Но с другой стороны, черт их знает в этом Нью-Йорке, он не был там уже лет тридцать — может, теперь там уже и за верховую езду берут деньги вперед?
Через несколько минут Конвой был под седлом. При этом он не взбрыкивал, не храпел и даже не пытался помешать Джиму затянуть сбрую. Но еще больше старый Джим изумился, когда вывел Конвоя из конюшни, — он никогда не видел, чтобы женщины так запросто подходили к незнакомой лошади, а уж тем более к этому гиганту! Чтобы они так брались рукой даже не за луку седла, а за гриву коня и легко, не упершись и ногой в стремя, взлетали в седло. И уж конечно, он никогда не видел такой странной посадки. Вместо того чтобы тут же взять поводья, натянуть их и одновременно похлопать коня по шее, дружески, но жестко показав ему тем самым, кто тут кого контролирует, Катрин просто нагнулась через седло, обняла Конвоя за шею, а потом резко встала в стременах и сжала коленями его бока. Конвой заржал, но не злобно, а — черт бы его побрал — весело! Словно расхохотался. И — загарцевал, затанцевал от радости.