– Чего ищешь, Гедвига Ивановна? – с лаской спросила ее Екатерина. – Ключик небось от бильярдной? Так на, забери.
– Взззз… – И, схватив ключик (а заодно два апельсина со стола и выдернув свечку из шандала), горбунья удалилась, волоча за собой помятую ногу.
– Кто это? – поразился Вильямс.
– Вы удивитесь, господин посол, узнав, что это дочь ужасного герцога Бирона; она бежала от отца из ссылки, купив себе свободу переходом в православие. Злюка сия приставлена охранять мою нравственность.
– Вот как? – рассмеялся Вильямс.
– Да. Но работы для нее мало. И пока принцесса Бирон, несмотря на свой отвратительный горб, разрушает последние жалкие добродетели моего супруга. Как видите, я далека от припадков глупой ревности…
Заиграли скрипки, отворилась дверь, и кастрат Манфредини, полузакрыв глаза, сладко запел о любовных восторгах. Великая княгиня нервно затеребила веточку вишни.
Вытянув руки, словно слепец, кастрат прошел мимо них, не прерывая пения. В растворе дверей он вдруг притушил свой волшебный голос – почти вышептывал слова любовных признаний. Глаза Екатерины потемнели, губы ее, и без того крохотные, сжались в одну яркую точку… А посол все говорил и говорил о том, что мать Понятовского – из семьи Чарторыжских, которые сильны в Польше как раз своим русским влиянием; о том, что ему доверена судьба этого высокоодаренного юноши…
– Очень строгое воспитание! – наложил Вильямс на картину последний решающий мазок, и Екатерина поднялась, несомненно что-то важное решив для себя именно в эту минуту.
– Благодарю за рассказ, – произнесла она отвлеченно.
Голос Манфредини взлетел высоко-высоко… Вильямс отыскал Понятовского: разгоряченный танцами, атташе с аппетитом уплетал мороженое из китайской вазочки. Посол незаметно стиснул ему локоть и злобно прошептал:
– Великая княгиня спустилась в сад… А вы, как ребенок, наслаждаетесь мороженым!
– Но разве это возможно?
– Она уже там, за боскетом. Ждет… Идите же!
Станислав Понятовский робко вступил в темноту парка. Над верхушками дерев тянуло ветром, и парк ровно гудел под дыханием близкого моря. Вокруг не было ни души, и секретарь чуть не заплакал в отчаянии:
– Йезус-Мария, сверши чудо… О матка бозка!
На глухой тропинке стройной тенью выступила великая княгиня. В руке она держала ветку, отмахиваясь от комаров. Понятовский двинулся навстречу женщине.
– Ваше высочество… – бормотнул он, становясь жалким.
Екатерина шумно вздохнула:
– Я не высочество для тебя – я слабое женское ничтожество. Так возлюби же меня, прекрасный Пяст!
И, падая на траву, мокрую от росы, она увлекла его за собой. Вдали рокотал голштинский барабан…
* * *
С этого момента над головою секретаря засияла корона польских королей, и Англия (страна просвещенных мореплавателей) теперь держалась за Россию двумя якорями сразу:
Но, читатель, не будем спешить с выводами. Посмотрим, чем завершится этот странный политический дрейф, в котором стало болтать политику России… С мачт своих парусов Россия ведь не убрала – ее несло в открытое море, на просторы!
Подозрения
Когда Дуглас инкогнито появился в Петербурге, Вильямс уже торжествовал, вырвав у русского двора подписание конвенции.
Теперь Англия, завязав клубок интриг в Европе, могла спокойно грабить колонии французов в Америке; эскадры британских кораблей уходили в океан, безжалостно разбивая ядрами любое судно французов… Вильямс объяснял уступчивость Елизаветы тем, что все деньги —
Вильямс так спешил с подписанием этого договора, что в порыве энтузиазма допустил даже прискорбный вывих противу сент-джемского этикета.
– Пусть мой брат король Георг первым ратификует листы сии, – сказала Елизавета, и Вильямс не стал ждать, пока корабль сорвет с якорей; согласился сразу!
В Лондоне, конечно, поморщились, но «листы сии» ратифицировали. Исподтишка англичане ознакомили с конвенцией и Пруссию. «Хватит болтать о чувствах дружбы! – обеспокоенно заметил Фридрих. – Король должен иметь только свои выгоды». И король гнал и гнал переговоры с Англией, взламывая всю политику «равновесия» Европы; Фридрих спешил, как никогда, чтобы опередить Россию в получении субсидий от Лондона, а времени оставалось в обрез. Англо-российский субсидный договор, ратифицированный Лондоном, уже лежал на столе Елизаветы… Король понимал: Елизавета может затянуть ратификацию на год, а может в запале покончить одним взмахом пера хоть сегодня ночью!
Но Дуглас, появясь в России, ничего этого не знал и неумело, но храбро двинулся напролом – отправился в британское посольство.
Понятовский доложил Вильямсу, что его желает видеть «знатный соотечественник», и посол был в недоумении:
– Странно! Откуда он взялся, этот «знатный соотечественник», если корабля из Англии не было уже две недели… Ну, пусть войдет!
Дуглас вошел почтительно, но свободно.
Вильямс оглядел незваного гостя.
– Кто вы? – спросил без любезностей.
– Я родственник лорда Мауртона.
– Назовите себя, а не своих родственников!
– Видите ли, сэр (и, опустив глаза долу, Дуглас выдал в себе иезуита), я путешествую для развеяния души и хотел бы иметь случай быть представленным к здешнему двору.
– Это редкий случай, – сказал Вильямс, – когда человек желает видеть императрицу, но упорно не называет своего имени!
– Меня зовут Дуглас… можете звать и Маккензи – я родствен дому шотландских Гамильтонов.
– Убирайтесь вон! – заорал Вильямс, сатанея. – Дугласы и Гамильтоны – вот шайка, которая таскается по чужим дворам, облизывая тарелки.
Если вы честный британец, так купите себе ружье и плывите в Канаду – именно там, за океаном, Великобритания сейчас обретает свое богатство и величие!
Волны Ладожского озера, о которых так много рассказывал принц Конти, казалось, уже смыкались над головой Дугласа. Но французские коммерсанты, давно обрусевшие, помогли ему проникнуть к Воронцову, который был вице-канцлером и сторонником союза с Францией…
– Имею поручение, – брякнул Дуглас с разгону, – предложить себя в библиотекари и прислать образцы бургундского вина…
Михаил Илларионович был из числа «пужливых».
– Да бог с вами, – отступил он подальше от гостя. – Какой там еще библиотекарь? Какое вино?
– Библиотекарь – это я, а вино – суть лица, необходимые для переговоров между Версалем и Петербургом.
– Вот так и надобно сразу говорить, – смекнул Воронцов, прищелкнув пальцами. – А каковы ваши полномочия, сударь?
– Я лишь первая ласточка Версаля, – признался Дуглас, – и пока никаких полномочий, кроме добрых желаний короля Людовика, я не принес…
Тут вице-канцлер решил, что перед ним очередной авантюрист, какие часто наведываются в Россию, и взялся за колокольчик.
– Жано! – сказал Воронцов лакею-французу. – Будьте добры, милый, сведите этого господина вниз по черной лестнице, чтобы никто его не заметил, и более ко мне не допускайте!
И тайный агент короля снова пустился в бега до самого Парижа. Но – проездом через Митаву – Дуглас все-таки успел разменять русские рубли обратно на дукаты, и знакомый меняла, как и прежде, высчитал с него три процента в свою пользу.
– Что так недолго гостили, сударь? – спросил с ухмылкой.
– Европа плохо знакома с климатом России… Лечиться там нельзя: жара страшная, а ночью кусают комары.
Дуглас был так поглощен страхами перед русской инквизицией, что в гостинице «Под черным орлом» он даже не заметил одного человека. А этот человек был того же поля ягода, что и Дуглас. Только он был послан в Россию не от короля из Версаля – его направили шпионить из Варшавы… Два шпиона жили под одной крышей и прохлопали друг друга. Дальше началась комедия!
* * *
Когда Дуглас отъехал, он не знал, что «Под черным орлом» остались пить вино два истых француза.
Один из них плотно вошел в историю русской культуры, его имя неотделимо от имен Ломоносова и Леонарда Эйлера. Это был актер Чуди, который издавал в Петербурге альманах «Литературный хамелеон». Из Чуди он переделал себя в кавалеры Люсси. Потом этот Чуди-Люсси переехал на даровые харчи в дом Шувалова, где самовольно произвел себя в графа Пютланжа. В те времена люди не стыдились называть себя, как им больше нравилось.
Выпив вина и наговорившись, Чуди – Люсси – Пютланж спросил соседа:
– А кто вы, мсье?.. Я про себя уже все рассказал вам!
Собутыльником его оказался французский шпион.
– Клянитесь, – таинственно прошептал он, – во имя Франции и короля оказать мне услугу… Меня зовут Мейссонье де Валькруассан, и вы, надеюсь, не откажете мне в любезности донести до Парижа важные сведения… Вы же едете в Париж?
– О да! Меня там ждут дела. Я ведь когда-то был актером! Вы можете мне верить: я скорее стану гребцом на алжирской галере, нежели подведу такого патриота, как вы.
Чуди забрал у Валькруассана все его секретные бумаги и отправил их прямиком в Петербург – к своему покровителю Шувалову. После чего этот Чуди с чистой совестью ускакал в Париж, где его за прошлые «актерства» давно поджидала камера в Бастилии! В комедии осталось одно действующее лицо – Валькруассан.