На следующий день я проспала школу. Голова болит, нехорошо так во рту. Как будто заболеваю. Посмотрела на стол, а там битое стекло, бутылки, куски хлеба. Я все сразу и вспомнила.
Вдруг вижу: между диваном и стенкой два чужих чемодана. Один совсем новый, а другой, поменьше, потрепанный, кожаный. В маленьком оказались отвертки, ключи, плоскогубцы. И еще какие-то крючки, как у зубных врачей. Только у врачей потоньше и блестящие.
Другой чемодан был тяжелый и не открывался. (Зоенька, не думай обо мне плохо. Никогда на свете не полезла бы в чужие чемоданы. Не такая уж я любопытная. А тут мне надо было побольше узнать о моих «квартирантах». Это ведь не нечестно, правда, Зойка? Мне все время казалось, что они не те, за кого себя выдают, что-то скрывают от меня). Все-таки я его открыла. Их же ключом, я его в маленьком чемодане нашла. И хорошо сделала, Зойка, что открыла. Знаешь, что в чемодане было? Золото! Я никогда не видела столько золота. Брошки, цепочки, кольца… Даже страшно стало. Тут я все поняла, сразу. Значит, они воры. Разве у рабочих будет столько золота? Наверно, и медальон, который мне Козырь дарил, тоже здесь был. Я его сорвала и бросила обратно в чемодан.
Прибралась в комнате. Сижу, задачку решаю, а сама трясусь от страха. Пришла Галка. Она всегда первая приходит. Я и спрашиваю: «Что это за чемоданы у стенки?» Она говорит: «Ребята инструменты свои оставили, сегодня возьмут». Я снова спрашиваю: «В обоих инструменты?» Она, видно, сразу догадалась, что я открывала чемоданы, и завопила: «А-а, ты знаешь, что в них? Ну, чего караулки растопырила?! Говори, знаешь?» Я взяла и сказала правду. Тогда Галка ударила меня кулаком по голове. Я растерялась от неожиданности, а потом размахнулась, стукнула Галку и бежать. А она передо мной встала, у двери не пускает. «Смотри, — кричит, — драпать тебе некуда! У нас везде свои. Шлепнут — и поминай как звали».
Вот какой оказалась Галка.
Целый вечер я сидела у себя в углу, И плакать не хотелось. Злость только была и обида.
Галина, конечно, все рассказала своим.
На следующий вечер пришли, Галка мне и говорит: «Спать не ложись, с нами пойдешь». Хотела спросить — куда, но не спросила. Козырь только шепнул, чтобы я не трусила и не отходила от него.
Теперь понимаешь, что у меня происходит? А выхода нет. За мной следят. Если я вздумаю кому-нибудь рассказать, зарежут, — у них такие законы. А пойти в милицию — меня же и арестуют. Никогда я не была в таком положении.
В школе у меня дела очень плохие. Разве теперь до уроков! Алгебру я догнала, а сейчас опять запустила. Анна Тимофеевна несколько раз вызывала меня в учительскую, спрашивала, что со мной происходит. Мол, я изменилась за последнее время, часто занятия пропускаю, уроки не готовлю. Предупредила, что надо мной висит угроза остаться на второй год. А один раз посмотрела на меня в упор и говорит: «Может быть, тебе кто-нибудь мешает?» Что мне было отвечать? Ясное дело, никто не мешает.
Хотели тут ребята ко мне прийти, как тогда, но я сказала, что ухожу в гости. Представляешь, они соберутся, а у меня квартиранты. Я ведь не знаю, когда они вздумают явиться. А мне стыдно будет за свое знакомство с такими. Может быть, ребята и не разберутся, но я-то знаю!
Из-за Галки и ее приятелей я всех своих друзей растеряла. Ванюшку, Степку и Тамарку — это все Полины Никифоровны дети — прямо отвадила от себя. Сколько раз — услышу стук в дверь, не такой, как стучат Галкины знакомые, — вообще не открываю: как будто дома нет.
Ко мне идут, Зойка, допишу потом…
Павел Евгеньевич Быков — Игорю Константиновичу Рудникову
Ленинград, 12 апреля 1933 года
Ты, Константиныч, неисправимый бродяга. Отъявленный, закоренелый. Твоя телеграмма с Камчатки окончательно убедила нас с Симой, что ждать тебя бесполезно и что ты, пожалуй, уже не остепенишься. Но что с тобой, друг, поделаешь, раз ты таков! Единственно могу огорчить: твоих любимых пирогов с грибами, испеченных Симой к твоему приезду, тебе не видать. И тминной тоже. Пеняй на себя, скиталец!
Но ты еще и шутник ко всему. Пиши ему о Ленинграде. Может быть, тебе еще международные обзоры делать? О том, к примеру, как будут судить Ван дер Люббе. Или корреспонденты не читают газет?
То, что ты задумал писать о милиции, одобряю. Смогу тебе помочь, интересного много. Я попробовал было сам заняться сочинительством, но ничего не получилось. Показал «творение» нашим — смеются, хотя ничего смешного и в помине не было. Перечитал я еще раз свою писанину и разорвал к чертовой бабушке: не мое, верно, дело, да и, по совести, терпения не хватает. Протокол написать — пожалуйста. Одно меня утешило: пойди ты на наше место, тоже почувствовал бы себя «не в своей тарелке». Верно? Этим мое самолюбие было удовлетворено, и писательские страдания закончились.
За последнее время громких происшествий у нас не было, так, текущие дела. Сегодня же взяли домушников, то есть воров, которые занимаются квартирными кражами. Выслеживали давно, а арестовали только этой ночью. Здесь есть над чем поломать голову.
Видишь ли, стали к нам поступать жалобы: то одну квартиру обворовали, то другую. Выезжаем на место. Все цело: замки, стекла и жильцы невредимы. Брали в основном золото и уходили. Работали чисто, ничего не скажешь. Ни шума, ни выстрелов. Но чисто, как сам понимаешь, относительно. Что-нибудь да обязательно останется: царапина на замочной скважине, нитка, волос… А мы все собираем, как старьевщики.
С месяц назад рано утром звонят нам по телефону: опять ограбление. На этот раз воры забрались в квартиру профессора. Старик полужив. «Не знаю, — говорит, — как он попасть сюда смог: сам двери перед сном запирал». — «Кто, — спрашиваю, — он?» — «Мужчина». — «Откуда вы знаете?» — «Видел, — говорит, — собственными глазами, как он шарил по комнате. Притворился, будто сплю. Боялся — убьет».
Осмотрели мы комнаты. Замки на месте. Отмычками никто не орудовал. Заинтересовался я окном. Оно тоже как будто в порядке. Стекла целехоньки. Рамы на зиму замазаны. Только форточка открывается. Смотрю — перед окном железная лестница, с крыши спускается. Но вот вопрос: мужчина, по описанию, здоровый, а форточка обыкновенная. Такой не пролезет, как бы ни старался. Что за притча?
Стали форточку исследовать. Ничего особенного. Заглянули в угол, за дверь. Присмотрелся к полу — вижу след, еле заметный и маленький, от ботинка размера 33 или 34. Проверяю. Детей в квартире нет. Значит, мальчишка залез, а потом двери открыл. У них часто ребята такие операции производят, а потому форточниками называются.
Осматриваю переднюю и вижу — торчит под подоконником гвоздь, а на ржавой шляпке клочок материи застрял. Вот тут я в тупик встал. Материя темно-коричневая, кашемир. Понял, в чем дело? Где тебе, холостяку. Из кашемира рубашки делают? Никогда. Штаны? Все равно, что трусики из бархата. Значит, здесь побывал не форточник, а форточница. То-то и оно. Девчонок я, по правде говоря, не встречал в такой роли. Это меня и смутило.
На всякий случай проверяю: вдруг за гвоздь зацепился кто-нибудь из хозяев? Нет, из кашемира они нарядов не шьют. А домработница? И у нее нет такого платья.
Кстати. Во всех квартирах, где происходили ограбления, подобные этим, были домработницы. Чепуха, скажешь, мелочь? Случайное совпадение? Странным мне показалось такое совпадение.
Прикинул, что может быть общего у всех домработниц? И знаешь что? Молодость. Одна дивчина из деревни приехала, другая поучилась в школе, бросила и тоже в няньки пошла…
Вызываю, спрашиваю одну: «Мальчики-то, Вера, чай, ухаживают за тобой?» Краснеет слегка и глазками постреливает. «А вам, мол, на что?» Принимаю бравый вид: «Да если никто не ухаживает, сам начну…» Смеется. Слово за слово, выуживаю, что был у нее паренек, Колей звали. Ходил неделю, другую, а потом исчез, примерно дней за десять до грабежа. Расспросил, кто он такой, каков из себя, как одет…
За другой тоже ухаживал молодец. Но только Вася. Описала она мне его — больно уж он на Колю похож. Уж не близнецы ли? С третьей поговорил. Ба! Ее Леша как две капли воды похож на Васю и Колю. Трое близнецов! Кто же такой Коля-Вася-Леша? Где он ходит, как теперь зовется? Если первая ничуть не жалела о своем Коле, который ее покинул, то последняя, видно, к нему привязалась. Понял я, что парень не только на разведку ходит, но и к женскому полу неравнодушен. И умеет с ним обращаться.
Допытываюсь: «Где же теперь твой Леша, к кому ушел?» Плачет. Слезы платком утирает, но не говорит. Почудилось мне, будто знает, где он. Снова пробую спросить. Тогда она мне истерику закатывает: «На что он мне сдался, зараза?! Пусть со своей Дунькой гуляет! Тут-то я и узнаю, что за Дунька. Оказывается, тоже домработница, у инженера. Кто-то из подруг видел его с Дунькой, ну и передал, конечно.
А дальше уже проще стало. С Дуняшей познакомились, а заодно и с превратившимся в Петра Колей-Лешей… Так, между прочим. Поговорили с инженером. И как вечер — к нему в гости. Вчера вечером последний раз чай у него пили.
Сейчас они все у нас. Глава этой «корпорации» — рецидивист по фамилии Рыкалов. Между прочим, старый мой приятель. Года три-четыре назад вот так же с ним возился. Полгода на свободе побыл. Представляешь, человеку 44 года. Вид упитанного сердобольного дядюшки. Лицо интеллигента, занимающегося умственным трудом днями и ночами. Под глазами мешки. Держится самоуверенно и даже нахально. Именует себя Семеном Кондратьевичем. Кличек не признает. Кодекс знает, как старый юрист, сам подсказывает, по какой статье его обвинять надо. Это — профессионал, вор-домушник. Он этим делом еще до революции занимался. Оружия не носит, чтобы не впасть в грех. Поймают его с ножом или револьвером — будут судить за бандитизм, а за это — 20 лет минимум. Нет расчета.
Раньше он всегда «работал» один, с наводчиком. А потом взял себе подручного, с которым иногда выходил на «охоту». Этот подручный — Котя-Коток, как они его называют, — личность совершенно бесцветная. Этакий фертик. По-моему, лентяй страшный и ко всему дурак.
Наводчик их — тот самый Коля-Петя… — парень интересный, статный. Прозвище у него Козырь, потому что он, дескать, очень удачлив во всех делах.
В их «бригаде» есть еще дама — Галина, по кличке Красавка. Ее дело сбывать краденое, обслуживать воров, хозяйничать и так далее, вроде начпрода. Недурна собой, любит мальчиков. В общем, такая, какой ей и положено быть.
Больше всего меня поразила (хотя, должен тебе заметить, нас редко что поражает) девочка Марина, которую взяли вместе с этой шайкой. Это и была та самая форточница. Совсем ребенок. Худая, выросшая из своего кашемирового платья, бледненькая. На лице печаль, если можно так сказать, застарелая, въевшаяся. Жалко мне стало девчонку. Хотелось потрепать по плечу, что-то сказать хорошее. А что? «Не грусти, в камере не так холодно?!» Сидеть-то ей придется, и не только сидеть…
Эх, дети, дети! Больно смотреть на них, когда они к нам попадают. Иногда это уже совсем не дети, а маленькие взрослые. Ребячьего у них ничего не осталось. Знают то, что им не положено в их возрасте, на мир смотрят глазами прожженного циника. Это страшно, Игорь, пожалуй, самое ужасное в нашей работе. Профессионалов-бандитов, взломщиков, воров я не жалею, какими бы людьми они ни были (я это говорю потому, что среди них попадаются иногда на редкость одаренные).
Дети — другое дело. Из ребенка, подростка можно вылепить такого человека, какого ты пожелаешь. Даже если он уже тронут пороками. Но я смотрю на излечение их как на необходимость второй, что ли, категории. Самое главное — не допускать порчи детей, не давать улице поглощать их. То есть заняться профилактикой. А вот здесь-то мы еще и хромаем.