Эйлеры ждали их на балконе, Леня крикнул:
– Наконец-то! Как я рад вас видеть…
Родители Эйлера переселились в прусские поместья близ Тильзита, Леня остался господином в обширной старомодной квартире. По-русски троекратно облобызал он друга юности, подтолкнув к нему смущенную Ивону, которая сразу поразила Коковцева громадными лучезарными глазами. Леня расшаркался перед Ольгой Викторовной, а Коковцев сказал, что чиниться не надо:
– К чему? Мы же старые друзья. Будем проще…
Дамы прошли в туалетную, чтобы присмотреться одна к другой, заодно поправить прическу, а толстенький Эйлер (уже с брюшком) ретиво хлопотал у роскошно накрытого стола:
– Прислугу я отпустил, чтобы не мешала. Вовочка, знай, что я вернулся из Европы богатым человеком… Ей-ей!
– А не думал остаться в Европе?
– Как можно? Россия – моя отчизна, и, накопив опыта на верфях Европы, я обязан передать его в русскую копилку… Отвечай сразу: что ты собираешься пить?
Коковцев впал в дурашливое настроение:
– Плавсостав флота пьет все. Впрочем, если ты уж взялся за бордо, так не открывай его с таким трепетом, будто это корабельные кингстоны.
Эйлер от души хохотал, радуясь встрече:
– О, не дай бог нам касаться кингстонов…
В гостиной растворили окна, теплый ветер с Невы раздувал кисейные занавески, издалека слышалась музыка, гудки речных трамваев… Владимир Васильевич провозгласил первый тост за прекрасных дам. Эйлер нетерпеливо спрашивал – каков был процент попаданий у американцев?
– Я не знаю, как при Кавите на Филиппинах, но в битве у Сантьяго на Кубе янки имели полтора процента.
– А испанцы?
– Ни одного попадания с их стороны не зафиксировано.
– Не может быть. Ты шутишь, Вова!
– Сущая правда. Испанский адмирал Сервера (мне очень жаль этого человека!) велел подать командам перед боем вино. За эти бутылки с вином, поданные к пушкам одновременно со снарядами первой подачи, испанцы жестоко и поплатились. Обрати внимание: японцы разбили Китай, янки разнесли испанцев – и все на волнах! Иногда я начинаю думать: не есть ли господство на море решающим фактором будущих войн?..
Ивона говорила по-русски ужасно, коверкая слова до безобразия. Коковцев перешел на французский:
– Как вам нравится наша сумбурная русская жизнь?
– Все хорошо, кроме блинов, – отвечала женщина. – Не могу привыкнуть еще к соленым огурцам и к паюсной икре.
Коковцев извлек из мундира самшитовый портсигар.
– Это еще из Нагасаки, – небрежно пояснил он.
Эйлер через стол многозначительно переглянулся с другом, но выйти из-за стола, чтобы побеседовать по душам о прошлом, у мужчин не достало смелости. Эйлер рисовал на салфетке схему трюмных систем. Развивая свои теории, он ссылался на авторитет Макарова.
– Ленечка, – отвечал Коковцев, – ты стараешься научно обосновать причины, по которым мне придется тонуть. Но когда я стану булькать пузырями, мне, поверь, будет уже не до того, чтобы думать – научно я погибаю или безграмотно?
– Невежа, ты ничего не понял! – возражал Эйлер. – Моя задача, как трюмного инженера, сделать все возможное, чтобы корабль, даже истерзанный пробоинами, даже принявший в отсеки тонны забортной воды, мог бы сражаться на ровном киле – без крена! Если не веришь мне, спроси парголовского соседа, Степана Осипыча Макарова… Кстати, известно ли тебе, что Макаров не только флотоводец – он и автор фантастического романа!
– Впервые слышу.
– А ты почитай. В своем романе Макаров высказал, по сути дела, гениальное пророчество о будущей войне на море… Это так страшно, Вовочка, это так ужасно!
Ивона сказала мужу, чтобы доппель-кюммель больше не пил.
– Нет, я выпью! – разбушевался Леня, хмельной…
Коковцев совершил быструю «рокировку» среди бутылок:
– Леня, – сказал он, – почтим отсутствие доппель-кюммеля минутой молчания… Ты меня уже очаровал волшебными тайнами трюмов, а твоя жена очаровала меня своею бесподобною красотой и грацией. Я хотел бы сказать…
– Нам пора домой, – строго произнесла жена.
– Так уж сразу?
– У нас дети, – еще строже отвечала Ольга.
Спорить было нельзя. В прихожей Леня с пьяным упрямством настаивал, чтобы Коковцев расцеловал Ивону, как свою жену, без стеснения. Ольга Викторовна истерзала свои перчатки. Садясь в коляску, Владимир Васильевич сказал ей:
– Леня такой милый и забавный, правда?
– Но ты, кажется, приехал сюда не ради Лени… Я ведь видела, как ты впивался в эту француженку! И что самое противное, она прижималась к тебе, будто шлюха.
– О чем говоришь, Оля? Я не понимаю тебя.
– Зато я все хорошо понимаю… Ладно. Оставим этот дурацкий разговор. Думаю, нам не следует бывать у Эйлеров и по иным причинам. У нас давно сложилось свое общество, а Леон Эгбертович воспитан иначе, нежели люди нашего круга.
– Прости! Леня не просто Эйлер, он еще и фон Эйлер, и поверь, что вести себя он умеет лучше нас с тобою. Он не виноват, что я затопил его трюмы крепкой «брыкаловкой».
– Владя, что за выражения! – возмутилась Ольга.
– Отличное! Брыкаловкой зовут на флоте коньяк…
Ольга Викторовна жестоко высмеяла Ивону, карикатурно представив ее платье, и вдруг стала жалеть Леню Эйлера:
– Конечно, выбор его неудачен, но тут уж ничего не поделаешь. Хотя на тебя она и произвела сильное впечатление.
– Перестань! – взмолился Коковцев. – Если Ивона и пожелает прицепить к своему подолу собачий хвост, так это нас не касается. Она парижанка – из особой породы женщин…
Ехали молча. Ревнивая Ольга не выдержала:
– Теперь я вижу, зачем тебе нужна горничная, непременно молодая, симпатичная и в кружевном фартучке.
– Кстати ты нашла такую?
– Именно такую, какая тебе надобна. Утешься!
– Ну, спасибо… выручила, – засмеялся Коковцев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В домоводстве он придерживался старинных понятий: самый лучший и лакомый кусок – жене и матери детей, затем – прислуге, чтобы ценила свое место и старалась, потом уж ему – хозяину, а что останется детям! В этом распорядке, если вникнуть в его смысл, все было разумно: будет здорова жена и мать, будет все хорошо в семье, а детей совсем необязательно баловать. За примерами он далеко не ходил:
– Так было в доме моих родителей, так есть в моем доме, пусть так останется и в доме моих детей после меня…
Игорь усердно ломал игрушки, а Никита с ранцем на спине бегал в гимназию. Глядя на своих детей, Коковцев никак не мог представить японского сына Иитиро (а ведь ему, наверное, уже девятнадцать лет). Денег в Нагасаки он больше не отсылал – после того, как Эссен сообщил, что Окини-сан разбогатела, занимая в Иносе примерно такое же положение, какое раньше имела Оя-сан… В один из дней Коковцев сообщил жене, что в правительстве готовится важное политическое решение, о сути которого он может пока только догадываться:
– Очевидно, гонке вооружения придет конец. Если не поняла, растолкую. Эсминец годен на десять-пятнадцать лет службы. Но пока его собирают на стапелях, его успевают обогнать другие, и при спуске на воду он уже считается устаревшим. Надо спешно закладывать другой. Такая чехарда и называется гонкой. А если бы мужики и бабы узнали, что мы, выстрелив из пятидюймовки, посылаем в эвклидово пространство сразу пятьдесят пять рублей, они бы сказали, что профуканы пять удойных коров…
Ольга Викторовна приняла эту «гонку» на свой счет:
– Ты хочешь сказать, что мое последнее платье от Дусэ – как твои три выстрела из пятидюймовки? Но я не виновата, что портнихи посходили с ума и берут страшно дорого…
В эти дни появилась новая горничная Глаша, быстро вошедшая во вкусы их семейства; чистоплотная и привлекательная толстушка, она ловко прислуживала господам, а вечерами запиралась в мэдхенциммер, распевая наедине под гитару:
Ольга Викторовна поначалу вела себя настороженно, когда в их дом ворвалась свежая хлопотунья-резвушка, но скоро успокоилась: Владимир Васильевич в общении с Глашей допускал лишь корректное похлопывание горничной по румяной щечке:
– Все хорошеешь? Не пора ли замуж?
– Дотерплю до следующего века, – отвечала Глаша.
– Смотри! Тебе ведь недолго осталось ждать…
В самый канун XX века цивилизации было суждено испытать шоковый удар. Английская армия Китченера спускалась по меридиану Нила, чтобы выйти к его верховьям. Перед захватчиками лежал еще Судан, нафанатизированный дервишами-махдистами. Китченер два года полз, как слизняк по стеклу: день пройдет, а месяц стоит, поджидая, пока к его бивуакам не проложат рельсы железной дороги, пока из низовий Нила не подойдут пароходы. Наконец англичане встретили суданские войска, оснащенные первобытными дротиками и кремневыми ружьями. Китченер выждал, когда толпы дервишей заполнят долину, и тут… Тут впервые за всю историю громыхнули пулеметы системы Максима! Мир еще не знал такого чудовищного избиения: 26 тысяч человек разом полегли в долине, скошенные струями свинца, а когда все было кончено, Китченер повелел: