– Боже, какой декаданс! – восхитился он Ивоною, добавив: – Боюсь, Вовочка, тебе и самому-то теперь не хватит…
– Коля, не дури, – сказал Коковцев. – Сколько надо?
Он дал ему денег, а Коломейцев нежно спел для Ивоны:
– Ты пришел на «Буйном»? А где стоишь?
– У стенки Франко-Русского.
– Котлы холодные?
– На подогреве. А тебе куда надо? Я готов. Всегда…
Коковцев многозначительно посмотрел на Ивону.
– Нет, – отказала она, и «Буйный» отчалил от них…
– Так на чем меня прервал этот нищий конферансье?
– Ты начал рассказ о втором открытии Америки.
– Да! Это было удивительное зрелище. Я тогда плавал на «Минине», входившем в международную эскадру для встречи каравеллы «Santa Maria». Испанцы сделали точную копию корабля, на котором Колумб открыл Америку. Представь же всеобщий восторг, когда с океана приплыла «Santa Maria», как и четыреста лет назад. День в день, час в час! Командовал каравеллой адмирал Сервера, что ныне морской министр Испании. Америка сделала его кумиром дня, Серверу носили по улицам на руках, будто сам великий Колумб восстал из праха. А через шесть лет, у берегов Кубы, разгромив испанскую эскадру, янки вытащили из воды израненного, рыдающего от позора человека. Это был их почетный гость – адмирал Сервера!
Ивона вращала бокал, как ребенок игрушку:
– А где же конец истории?
– Тебе еще мало трагедий?
– Я люблю смешные концы…
Во втором часу ночи ехали по пустынным улицам. На Английской набережной Коковцев проводил Ивону до глубокой ниши парадной лестницы. В тишине уснувшего города отчетливо стучали каблуки женских туфель. Ивона вдруг обернулась:
– Знаешь, милый, когда в кармане мужчины заводятся лишние деньги и ключи от пустой квартиры, он всегда становится глуповат… Это, поверь уж мне, правда!
Коковцев вернулся на Кронверкский, ему открыла двери Глаша, в одной сорочке, босоногая, быстро юркнувшая в свою мэдхенциммер. В темноте супружеской спальни он хотел улечься бесшумно, ящерицей нырнув под одеяло.
– И где ты был? – спросила Ольга, включая свет.
Коковцеву показалось, будто мостик его миноносца в ночной темени ослепил луч прожектора с крейсера.
– Случайно повстречал Эссена. Заболтались. Прости.
– Николай Оттович разве не в Порт-Артуре?
– Был! Но его там обкормили германским маргарином… Мучается бедняга, – вдруг пожалел он Эссена. – Вот и опять прикатил в Питер, чтобы подлечить хронический гастрит.
Ольга погасила лампу, произнеся во мраке ночи:
– Вы напрасно беситесь, господа! Гастрит – болезнь серьезная. Скажи Николаю Оттовичу, чтобы не относился к ней так небрежно. Кстати, и тебе не грех подумать о своем здоровье. Отвернись к стенке!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больше всего на свете вице-адмирал Макаров любил цветы!
Это была его слабость, трогательная и наивная. Ни жену, ни дам к своим цветам он решительно не подпускал:
– Дуры-бабы обязательно что-нибудь испортят…
Раблезианский язык Макарова непередаваем!
Коковцев застал его сегодня в дурном настроении.
– Слышали? Англичане отказывают в угле нашим кораблям. Стоит зайти к ним, как в порту возникает забастовка. Они провоцируют их нарочно, дабы парализовать наш флот…
В своей жизни он сделал так много для науки, что адмирала легче всего представить мыслителем-аскетом, но это неверно. Степан Осипович обожал шумные мужские застолья, женщины всегда льнули к нему, и адмирал сам обожал их общество. Это был живой и удивительно веселый человек, которому ничто человеческое не чуждо. Однако неудачное супружество сделало его ироничным по отношению к светским дамам, а о жене лучше его не спрашивать.
– Моя Капочка блистает… талией! – говорил он. – Зато в невестах была скромницей, на мои ордена глаз не смела поднять, при ней слова «яйца» не скажи, следовало называть их «куриными фруктами»… Уж ладно, если бы я взял графиню Кампо-де-Сципион-Кассини, а то ведь Якимовскую! Я вот сын боцмана, сам гальюны драил, мне и притворяться не надо…
Коковцеву вдвойне было неловко и даже больно видеть, как этот заслуженный флотоводец, вроде обнищавшего мичмана, вынужден иногда в карете объезжать своих приятелей и просить у них двадцать пять рублей в долг до получения жалованья:
– Иначе завтра в доме нечего будет жрать…
Четвертную просил адмирал, известный во всем мире, внешне хорошо обеспеченный, имеющий казенный дом, собственный выезд и свою яхту! Капитолина Николаевна не хотела понять, в какое глупое положение ставит она мужа своим транжирством. Но самое страшное, что подрастающую Дину, любимицу адмирала, она сделала такой же беспардонной мотовкой.
В один из дней Макаров выложил на стол кусок угля:
– А вот и наш… из Сучанских копей!
– Боевой ли? – осмотрел уголь Коковцев.
– К счастью! Близок к кардифу. Испытан в топках фрегата «Память Азова». Дал отличные результаты. Плотность. Чистота сгорания. Бездымность. И большая экономичность… Боевой! – повторил он радостно. – Не пойдем на поклон англичанам… В этом году, – продолжил он, – мы не будем соседями по даче. Летом я уйду на «Ермаке» к устью Енисея, и, возможно, предстоит зимовка во льдах. Вас не зову. Экипаж прежний.
Коковцев очень ценил редкие минуты, когда можно было послушать Макарова; с языка адмирала срывались порой резкие мнения, и было понятно, почему у него так много недоброжелателей в свете.
Об Олимпийских играх он выразился так:
– Когда они состоялись первый раз, русские устроили свои игры – одна Ходынка чего стоит. Кажется, что именно на коронации царя мы побили все европейские рекорды.
Придворное окружение Николая II он называл «шушерой».
– А самая злобная собака на флоте… «шпиц»! Что великий князь Алексей, что сидящие под «шпицем» – одна говядина, лишь проштампованы разно: вторым или третьим сортом…
Только человек, начинавший с юнги и достигший высокого положения своим трудом, способен высказывать все, что думает, без оглядки на раздутые авторитеты. Но когда один человек смело выплывает против общего течения, угадывая желания нации, такой человек останется в памяти народа пророком! Во льдах Арктики адмирал видел торжественный «фасад» России, а в делах Дальнего Востока чуял зарождение страшных бурь…
Но вот что странно! Хотя Коковцев и соседствовал с Макаровым по дачному участку, хотя его дети гоняли серсо с детьми адмирала, сближения между ними не возникало. Макаров оставался откровенен, как со всеми, но душевного содружества не было. Один случай решил их отношения. Весною 1901 года, едва прошел лед, Балтика с чего-то взъерепенилась на людей и, всегда капризная, стала рвать на рейде корабли с якорей, она раскачала их даже в тесных «ковшах» гаваней. Катера заливало водой, сообщение рейда с берегом было прервано. А на рейде стояли корабли, готовые уйти в дальние моря. Традиции флота обязывали штаб Кронштадта проводить их. «Форма – пальто!» – объявил Макаров еще с вечера. Утром Коковцев явился на Петровскую пристань – ни души! Подъехала коляска адмирала.
– Вы разве одни? – прокричал Макаров издали, шагая навстречу, почти склоненный штормом к доскам причала. – Неужели мой штаб боится проветрить свои штаны? Но корабли уходят на долгие годы, и не попрощаться с людьми, покидающими родной берег, это уж, простите, натуральное хамство…
С флагмана сигнальщик уже давал отмашку «вызова».
– Читайте, – велел адмирал Коковцеву.
– Ка-те-ра пе-ре-во-ра-чи-ва-ет, – прочел Коковцев.
– За это хвалю! – одобрил его Макаров. – Каждый офицер должен уметь делать все то, что делают и его матросы…
Надо полагать, штабисты Кронштадта не явились на пристань, заведомо уверенные, что адмирал отменит прощание с кораблями. Но Макаров вызвал портовой буксир, который сразу вознесло кверху и шнырнуло вниз, весь в мыльной пене.
– Вот это по мне! – воскликнул Степан Осипович.
С флагмана, завидев Макарова на буксире, спустили «адмиральский» трап с фалрепами, обтянутыми малиновым бархатом. Но волна треснула буксир об этот роскошный трап с такой силой, что от него только щепки полетели..
– Убрать трап, подать выстрел! – гаркнул Макаров.
От борта флагмана отвели длинное бревно «выстрела», с которого свешивались, мотаемые ветром, веревочные шторм-трапы и шкентеля с узлами-мусингами. Макарову было уже пятьдесят три года. Но с ловкостью юнги он быстро подтягивался на руках. Осталось главное: пробежать по длинному буму «выстрела», под которым море хороводило бурные смерчи… Есть! Оба они стояли на палубе крейсера, а экипажи кричали «ура».
Вернулись в Кронштадт – мокрые, хоть выжимай их, но физически бодрые от мускульного напряжения и сознания, что долг перед людьми выполнен. Иван Хренков внес в кабинет поднос с двумя пузатыми чарками.