— Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало… эвон у дедов спроси — они скажут!
Соломин действовал диктаторски:
— Со спиртом саней не пропущу!
Его пытались уговорить:
— Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
— Для кого покупал? — спрашивал Соломин.
— Ну, скажем, для собственного удовольствия.
— Для собственного — тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай
— я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю… Если угодно — жалуйся!
— Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
— Хоть министру Плеве пиши.
— Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать…
На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:
— Миколай, ты чевой вернулся-то?
— Да не пущает… скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало…
Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская:
— Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся… Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно!
Соломин так и не понял — по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
— Я вас оцень увазаю, — сказал он, — потому цто вы цену себе знаете. Согласен — цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка — это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны…
— Что вам от меня надо? — устало спросил Соломин.
— Это вам надо! Сказыте — сколько?
Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал «греческого дворянина» от широкого жеста:
— Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег… Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.
— А я вам не зулик! — возмутился Папа, вскакивая…
Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито — Лукерья Степановна (а попросту — Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
— Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
— Ни-ни-ни, — заговорил Трушин, бледнея от ужаса. — Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я… сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.
После настырных уговоров эскулап сдался:
— Ну, капельку. Лишь ради приличия.
Ради приличия налили полную «капельку». Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.
— «Сунгари»-то не пришел, — сказал он, приуныв. — А теперь всем нам ежа родитъ против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться… Как быть, как быть? Под третью «капельку» доктор воодушевился:
— Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!
— Труба нам выходит, — огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. — Что делать — не придумаю. Трушин сказал:
— Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.
— На свой-то счет накладно станется…
Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище… Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо «бить» телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург — министру внутренних дел Плеве.
— И то дело, — одобрил его Расстригин. — Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?
Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
— Налей-ка. Мне нужно, — сказал он, выпив, — изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин — дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального… Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
— Да пей. Жалко, што ли? — охотно подлил ему Расстригин. — Но книжки-то небось толстые?
— Вот такие, — показал Трушин на пальцах.
Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:
— За месяц с наукой управишься?
— За месяц… это точно… Налей-ка!
Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв «капельку» от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось — он уехал далеко-далеко…
Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга… В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. «Камчатский народ, — вспоминал он, — по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки…»
До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньки партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины… Соломин делился со студентом:
— Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины.
Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам — ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
— У косга! — бранила мужа корячка.
Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.
— Чего сидишь? — опросил его Соломин.
—Думаю.
— Не мешать тебе?
— Не надо.
— Ну, бог с тобой. Думай и дальше…
Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.
— Погоди думать. Продай мне лису.
Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.
— А на деньги?
После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
— Рублей! — поправил его Соломин.
Цена в рублях была вполне подходящей.
Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
— Так ты пойми, — толковал ему Соломин, — что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов…