Но ничего не случилось, и вы вспоминаете, что женщина даже не взглянула на поезд. Вы забываете о ней, поезд едет быстро, еще быстрее по короткой эстакаде. Вы ловите взглядом трезвый, ясный металлический блеск спокойной воды между тесных берегов под темнеющим небом, а выше по течению у одинокой согнутой ивы в воде стоит корова. И вдруг вам хочется заплакать. Но поезд едет быстро и уносит вас от того, что зам хочется.
Дурак, ты думаешь, тебе хочется доить корову?
Тебе не хочется доить корову.
И вот вы в Антоне.
В Аптоне с легким чемоданом и пишущей машинкой в руках, проталкиваясь в толпе народа, под медленными, долгими, по-деревенски откровенными взглядами я шел к гостинице; люди не уступали дорогу, пока я не налетал на них, – так не уступает дороги корова, пока радиатор машины чуть не толкнется в ее обвислые ребра. В гостинице я съел бутерброд, поднялся к себе в номер, включил вентилятор, заказал кувшин воды со льдом, снял туфли и рубашку и сел в кресло с книгой.
В половине одиннадцатого в дверь постучали. Я крикнул «да», и вошел Вилли.
– Где ты был? – спросил я.
– Я еще днем приехал, – ответил он.
– Дафи возил тебя знакомиться с отцами города?
– Да, – сказал он угрюмо.
Эта угрюмость заставила меня поглядеть на него внимательно.
– В чем дело? – спросил я. – Здешние люди плохо с тобой разговаривали?
– Нет, они нормально разговаривали. – Он налил воды в стакан, стоявший на подносе рядом с моей бутылкой сивухи, выпил и повторил: – Нормально разговаривали.
Я снова взглянул на Вилли. Лицо похудело, кожа туго обтянула его и казалась почти прозрачной под россыпью веснушек. Он сидел понуро, не обращая на меня внимания, будто твердя про себя беспрерывно какую-то фразу.
– Что тебя гложет? – спросил я.
Вилли никак не отозвался; потом он повернулся ко мне, но и это, казалось, не имело никакой связи с моими словами. Движение было вызвано ходом его мыслей, а не тем, что к нему обратились.
– Человеку не обязательно быть губернатором, – произнес он.
– А? – сказал я с изумлением, потому что этих слов меньше всего ожидал от Вилли. Встреча в последнем городе (в мое отсутствие) была, наверно, совсем неважная, если даже его проняло.
– Человеку не обязательно быть губернатором, – повторил он, и, взглянув на него, я не увидел мальчишеского тонкокожего лица: из-под него, словно из-под стеклянной маски, на меня смотрело другое лицо. И я внезапно увидел тяжелые, плотные, как каменная кладка, губы, вздувшиеся желваки.
– Ну, – с запозданием сказал я, – голоса еще не сосчитаны.
Он еще раз взвесил мысль, над которой перед тем трудился. Потом ответил:
– Я не отрицаю, что хотел этого. Не буду тебе врать. – И слегка подался ко мне, словно пытаясь убедить меня в том, что и так было для меня очевиднее существования собственных рук и ног. – Я хотел этого. Я не спал ночами и только об этом думал. – Он сжал большие руки на коленях, так что пальцы хрустнули. – Черт, человек может лежать и хотеть – хотеть и больше ничего, так хотеть, что он сам забывает, чего ему хочется. Это как если ты мальчик и сок в тебе забродит в первый раз, и кажется, что однажды ночью ты сойдешь с ума – до того тебе хочется. И до того тебе тошно от этого хотения, что чуть не забываешь, чего тебе надо. Что-то жрет тебя изнутри… – Он наклонился, не сводя с меня глаз, и сгреб в кулак грудь своей пропотевшей голубой рубашки. Сейчас порвет и докажет, что там, внутри, подумал я.
Но он откинулся в кресле, перевел взгляд с меня на стену и задумчиво сказал:
– Но одного хотения мало. И не надо жить до ста лет, чтобы понять это.
Истина была настолько бесспорной, что не нуждалась в моем подтверждении.
Вилли не замечал моего молчания – до того он был погружен в свое собственное. Но через минуту он ожил и, посмотрев на меня, сказал:
– Я был бы хорошим губернатором. Ей-богу, – он стукнул кулаком по колену, – ей-богу, лучше их всех. Пойми, – и он опять наклонился ко мне, – новая налоговая система – вот что нужно штату. Надо повысить налоги на добычу угля. А дороги – стоит тебе выехать за город, и ты не найдешь ни одной приличной дороги. Кроме того, я мог бы сберечь штату немало денег, объединив некоторые ведомства. А школы? Ты погляди на меня – ведь я ни дня не учился по-человечески; до всего, что я знаю, я дошел сам. Почему, скажи мне…
Все это я уже слышал. С трибуны, где он стоял, благородный и светлый лицом, а всем вокруг было наплевать.
Он, наверно, почувствовал, что и мне наплевать. И сразу замолчал. Он встал и начал расхаживать по комнате, опустив голову с растрепанным чубом. Остановился передо мной.
– Ведь надо это сделать?
– Конечно, – ответил я, не кривя душой.
– Но они не желают меня слушать, – сказал он. – Будь они прокляты. Идиоты. Они приходят слушать речь и не слушают ни слова. Им все равно. Будь они прокляты. Так им и надо: рыться в земле и всю жизнь бурчать брюхом. Не желают слушать.
– Да, – согласился я, – не желают.
– И я не буду губернатором. Будет тот, кого они заслуживают. Идиоты, – заключил он.
– Пожать тебе руку в знак сочувствия? – Я вдруг разозлился. За каким дьяволом он пришел? Чего он от меня хочет? С чего он взял, будто мне интересно слушать о нуждах штата? Я и так знаю, будь он неладен. Все знают. Тоже мне оракул. Порядочное правительство – вот что нужно. А откуда оно возьмется? И кому интересно, бывают такие правительства или не бывают? И о чем он тут плачется? Об этом? Или о том, как ему приспичило стать губернатором и как он не спит по ночам? Все это промелькнуло у меня в голове, я разозлился и мерзким голосом спросил, не пожать ли ему руку.
Он оглядел меня с ног до головы не торопясь и задержался взглядом на моем лице. Но он не обиделся. Это меня удивило – я хотел его обидеть, так обидеть, чтобы он ушел. Но он даже не удивился.
– Нет, Джек, – сказал он наконец, качая головой, – я не искал у тебя сочувствия. Что бы ни случилось, я не буду искать сочувствия – ни у тебя, ни у кого другого. – Он тяжело отряхнулся, как большая собака, проснувшаяся или вылезшая из воды. – Можешь мне поверить, – сказал он, но обращаясь уже не ко мне, – ни у кого на свете я не буду искать сочувствия. Сейчас не ищу и впредь не собираюсь.
Кое-что прояснилось. Вилли сел.
– Что ты намерен делать? – спросил я.
– Мне надо подумать, – ответил он. – Я не знаю. Я должен подумать. Идиоты. Эх, если бы я мог заставить их слушать.
Тут как раз и вошла Сэди. Вернее, постучала в дверь, я заорал «да», и она вошла.
– Привет, – сказала она и, окинув взглядом комнату, направилась к нам. Взгляд ее упал на мою бутылку с сивухой.
– Тут угощают? – спросила она.
– Пейте, – ответил я, но, по-видимому, не очень радушно, а может быть, она сама почуяла, чем пахнет в воздухе, – по этой части Сэди не знала себе равных.
Как бы там ни было, она остановилась на полпути и спросила:
– Что случилось?
Я ответил не сразу, и она подошла к письменному столу своей быстрой и нервной походкой, облаченная в грязно-синий летний костюм, который купила, наверное, в лавке старьевщика – зашла туда, закрыла глаза и ткнула наугад пальцем: «Это».
Она взяла сигарету из моей пачки, постучала ею по костяшкам пальцев и навела на меня свои фары.
– Ничего особенного, – сказал я, – просто Вилли рассказывал, почему он не будет губернатором.
Пока я говорил, она успела зажечь спичку, но спичка так и не дошла до сигареты. Она замерла в воздухе.
– Значит, вы рассказали ему. – Сэди смотрела на меня.
– Ни черта, – ответил я. – Я никогда ничего не рассказываю. Я слушаю.
Безобразно вихнув запястьем, чтобы погасить спичку, она обратилась к Вилли:
– Кто тебе сказал?
– Что сказал? – спросил Вилли, пристально на нее глядя.
Она поняла, что сделала ошибку. А Сэди Берк не свойственны были такие ошибки. Из хижины на болотистой равнине она вышла на свет божий с прекрасным умением: узнать, что знаете вы, не ставя вас в известность о том, что известно ей. Не в ее характере было идти у языка на поводу – она предоставляла это вам, сама же предпочитала следовать позади, с аккуратным обрезком свинцовой трубы в руках, и ждать, пока вы оступитесь. Но сегодня все вышло наоборот. Где-то в глубине ее души жила надежда, что я расскажу Вилли. Или кто-то другой. Не она, Сэди Берк, расскажет Вилли, но Вилли Старку все будет рассказано, и Сэди Берк не придется этого делать. А может, ничего такого конкретного. Просто где-то в потемках ее сознания носилась мысль о Вилли и мысль о том, чего Вилли не знает, – как две щепки, втянутые водоворотом, которые кружатся медленно и слепо в темной глубине. Но рядом, все время.
Так эта мысль, еще не осознанная, или страх, или надежда, столь же безотчетные, лишили Сэди бдительности. И, стоя у стола, катая в сильных пальцах незажженную сигарету, она уже понимала это. Но монета упала в щель, и, глядя на Вилли, вы видели, как приходят в действие колесики и шестерни и конфетки перекатываются с места на место.
– Что сказал? – спросил Вилли. Снова.
– Что ты не будешь губернатором, – выпалила Сэди легкомысленной скороговоркой. Но она кинула на меня взгляд – и это был, наверно, первый и единственный «SOS» в жизни Сэди Берк.
Кашу заварила она, и я не собирался ее расхлебывать.
Вилли неотрывно смотрел на нее, наблюдая, как она поворачивается к столу, открывает мою бутылку и наливает себе подкрепляющего. Она приняла его без дамских ужимок и покашливаний.
– Что сказал? – повторил Вилли.
Сэди не ответила. Она только посмотрела на него.
И, глядя ей в глаза, он произнес голосом, подобным смерти и подоходному налогу:
– Что сказал?
– Иди ты к черту! – взорвалась Сэди, и стакан, опущенный наугад, звякнул о поднос. – Иди ты к черту, растяпа!
– Ладно, – сказал Вилли тем же голосом, прилипая к ней, как боксер к противнику, когда тот входит в раж. – Говори.
– Ладно, растяпа, – сказала она, – тебя надули!
Секунд тридцать он смотрел на нее, и в комнате не раздавалось ни звука, только его дыхание. И я его слушал.
Затем Вилли сказал:
– Надули?
– И как! – воскликнула Сэди, наклонившись к нему. Какое-то злобное торжество блестело в ее глазах и звенело в голосе. – У, ты, чучело, мякинная башка, ты сам на это нарывался! Ну да, ты ведь думал, что ты агнец божий, – и, кривя губы, она изобразила ему издевательски-жалобное «б-е-е-е», – агнец, белый маленький ягненочек. А знаешь, кто ты такой?
Она замолчала, словно дожидаясь ответа, но Вилли только смотрел на нее и не издавал ни звука.
– Ты козел, – объяснила она. – Козел отпущения. Безмозглый баран. Размазня. Ты сам нарвался. Ты даже не получил за это ни гроша. Они бы тебе заплатили за удовольствие, но на кой им платить такому растяпе, как ты? На кой, если ты и так раздувался, словно мыльный пузырь, и ног под собой не чуял, и думал, какой ты Иисус Христос? Если в голове у тебя одно: как бы встать на задние лапы и сказать речь? Друзья мои, – жеманно и злобно косоротясь, передразнила она, – хорошая пятицентовая сигара – вот что нужно нашему штату. О господи! – Она разразилась надсадным смехом и вдруг умолкла.
– Почему? – Вилли смотрел на нее, тяжело дыша, но лицо его было спокойно. – Почему они так поступили? Со мной.
– О господи! – воскликнула она, обернувшись ко мне. – Вы только послушайте этого размазню. Он желает знать почему! – тут она опять повернулась к нему и, наклонившись, сказала: – Послушай и постарайся вбить это в свою трухлявую башку. Они хотели, чтобы ты отнял голоса у Макмерфи. В провинции. Ты понял или сказать по буквам? Теперь ты понял, дубина?