Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но не сбиваясь с ритма,
стрекотали кузнечики. Из домика под окном слышались суета, запах готовки. На
вилле - ни шороха.
Кончис все больше сбивал меня с толку. То держался столь категорично, что
хотелось смеяться, вести себя на английский, традиционно ксенофобский,
высокомерный манер; то, почти против моей воли, внушал уважение - и не просто
как богатей, обладающий завидными произведениями искусства. А сейчас он напугал
меня. То был необъяснимый страх перед сверхъестественным, над которым я всегда
потешался; но меня не оставляло чувство, что позвали меня сюда не из радушия, а
по иной причине. Он собирался каким-то образом использовать меня. Гомосексуализм
тут ни при чем; у него были удобные случаи, и он их упустил. Да и Боннар,
невеста, альбом грудей - нет, дело не в гомосексуализме.
Я столкнулся с чем-то гораздо более экзотичным. Вы призваны?.. Я духовидец
- все указывало на спиритизм, столоверчение. Возможно, дама с перчаткой - какой-
нибудь медиум. У Кончиса, конечно, нет мелкобуржуазных амбиций и пропитого
говорка, обычных для устроителей "сеансов"; но в то же время он явно не простой
обыватель.
Сделав несколько затяжек, я улыбнулся. В этой убогой комнатушке не перед
кем прикидываться. Ведь на деле я дрожал от предвкушения дальнейших событий.
Кончис - просто случайный посредник, шанс, подвернувшийся в удачный момент; как
некогда, после целомудренного оксфордского семестра, я знакомился с девушкой и
начинал с ней роман, так и здесь намечалось что-то пикантное. Странным образом
сопряженное с проснувшейся во мне тоской по Алисон. Снова хотелось жить.
В доме стояла смертная тишь, как внутри черепа; но шел 1953 год, я не верил
в бога и уж ни капли - в спиритизм,
[111]
духов и прочую дребедень. Я лежал, дожидаясь, пока минует полчаса; и в тот вечер
тишина виллы еще дышала скорее покоем, нежели страхом.
17
Спустившись в концертную, я не застал там Кончиса, хотя лампа горела. На
столе у очага - поднос с бутылкой узо, кувшином воды, бокалами и блюдом спелых,
иссиня-черных амфисских маслин. Я плеснул себе узо, разбавил, так что напиток
стал мутным и беловатым. Затем, с бокалом в руке, прошелся вдоль книжных полок.
Книги аккуратно расставлены по темам. Два шкафа медицинских трудов, в основном
французских, в том числе немало (что плохо сочеталось со спиритизмом)
исследований по психиатрии, и еще два - по другим отраслям естествознания;
несколько полок с философскими трактатами, столько же - с книгами по ботанике и
орнитологии, чаще английскими и немецкими; остальную часть библиотеки в
подавляющем большинстве составляли автобиографии и биографии. Пожалуй, не одна
тысяча. Они были подобраны без видимого принципа: Вордсворт, Май Уэст, Сен-
Симон, гении, преступники, святые, ничтожества. Безликая пестрота, как в платной
читалке.
За клавикордами, под окном, помещалась низенькая стеклянная горка с
античными вещицами. Ритон в виде человеческой головы, килик с черным рисунком;
на другом конце - краснофигурная амфорка. На крышке стояли еще три предмета:
фотография, часы XVIII столетия и табакерка белой финифти. Я обошел тумбу, чтоб
поближе рассмотреть греческую утварь. Рисунок на внутренней стороне неглубокого
килика потряс меня. Он изображал женщину с двумя сатирами и был крайне
непристоен. Роспись амфоры также не решился бы выставить на обозрение никакой
музей.
Роспись амфоры также не решился бы выставить на обозрение никакой
музей.
Потом я наклонился к часам. Корпус из золоченой бронзы, эмалевый циферблат.
В центре - голый розовый купидончик; часовая стрелка крепилась к его бедрам, и
закругленный набалдашник не оставлял сомнений в том, что она при-
[112]
звана обозначать. Цифр на часах не было, вся правая половина зачернена, и на ней
белым написано "Сон". На другой, белой половине черными аккуратными буквами
выведены потускневшие, но еще различимые слова: на месте цифры 6 - "Свидание", 8
- "Соблазн", 10 - "Восстание", 12 - "Экстаз". Купидон улыбался; часы стояли, и
его мужской атрибут косо застыл на восьми. Я открыл невинную белую табакерку.
Под крышкой разыгрывалась та же, только решенная в манере Буше, сцена, которую
некий древний грек изобразил двумя тысячелетиями ранее на килике.
Между двумя этими произведениями Кончис (руководствуясь извращенностью ли,
чувством юмора или просто дурным вкусом - я так и не смог решить) поместил
второй снимок эдвардианской девушки, своей умершей невесты.
Ее живые, смеющиеся глаза глядели на меня из овальной серебряной рамки.
Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте, талию, как
белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черный бант.
Она казалась совсем юной, будто впервые надела вечернее платье; на этом снимке
ее черты не были такими тяжеловесными; скорее изысканными, с печатью беды и
стыдливой радости, что ее определили в царицы этой кунсткамеры.
Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы Модильяни уставился на
меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где меня через
минуту и нашел Кончис. Он переоделся в светлые брюки и темную шерстяную куртку.
Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся из комнаты. Горы,
туманные и черные, как пласты древесного угля, едва различались вдали, за ними
еще не угасло закатное зарево. Но над головой - я наполовину спустился к
гравийной площадке - высыпали звезды. Они блистали не так яростно, как в Англии;
умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле.
- Спасибо за чтение на сон грядущий.
- Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошу вас.
Из темного леса у восточной стороны дома донесся стран-
[113]
ный крик. Вечерами в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это
вопли какого-нибудь деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами.
Кью. Кью. Кью. Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса.
- Моя подруга кричит, - сказал Кончис. Мне было пришла абсурдная, пугающая
мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я представил, как она в своих
аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью. В ночи опять
закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не спеша досчитал до пяти, и крик
повторился, не успел он поднять руку. Снова до пяти, и снова крик.
- Кто это?
- Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая.
- У вас много книг о птицах.
- Интересуюсь орнитологией.
- И медицину изучали?
- Изучал. Давным-давно.
- А практиковали?
- Только на самом себе.
Далеко в море, на востоке, сияли огни афинского парохода.