Потом на фронте убили сына главного администратора его
фирмы. Нам с матерью отец сообщил об этом внезапно, за обедом, и сразу ушел из-
за стола. Все было ясно без слов. Вскоре на прогулке нам с Лилией преградила
дорогу колонна солдат. Только что кончился дождь, тротуар блестел. Они
отправлялись во Францию, и какой-то прохожий обронил: "Добровольцы". Они пели; я
смотрел на их лица в желтом свете газовых фонарей. Со всех сторон - восторженные
возгласы. Сырой запах саржи. И те, кто шел, и те, кто смотрел на них, были
опьянены, непомерно взволнованны, решимость зияла в овалах губ. Средневековая
решимость. В ту пору я не слышал этого крылатого выражения. Но то было le
consentement fremissant a la guerre(1).
Они не в себе, сказал я Лилии. Та, казалось, не слышала. Но, когда они
прошли, повернулась ко мне и произнесла: я бы тоже была не в себе, если б завтра
меня ждала смерть. Ее слова ошеломили меня. Возвращались мы молча. И всю дорогу
она напевала, скажу без иронии (а тогда я этого не понимал!), гимн той эпохи.
... Помолчав, он затянул:
- Погорюем, приголубим,
Но проводим на войну.
Рядом с ней я почувствовал себя щенком. Снова проклял свою злополучную
греческую кровь. Не только развратником делала она меня, еще и трусом. Теперь,
оглядываясь назад, вижу: действительно делала. У меня был не столько
сознательно, расчетливо трусливый, сколько слишком наивный, слишком греческий
характер, чтобы проявить себя истинным воином. Грекам искони присуще социальное
легкомыслие.
----------------------------------------
(1) Зыбкое единодушие войны (франц.).
[128]
У ворот Лилия чмокнула меня в щеку и убежала домой. Я все понял. Она уже не
могла простить меня; только пожалеть. Ночь, день и следующую ночь я мучительно
размышлял. Наутро явился к Лилии и сказал, что иду добровольцем. Вся кровь
отлила от ее щек. Потом она разрыдалась и бросилась в мои объятия. Так же
поступила при этом известии мать. Но ее скорбь была глубже.
Я прошел комиссию, меня признали годным. Все считали меня героем. Отец
Лилии подарил старый пистолет. Мой - откупорил бутылку шампанского. А потом, у
себя в комнате, я сел на кровать с пистолетом в руках и заплакал. Не от страха -
от благородства собственных поступков. До сих пор я и не представлял, как
приятно служить обществу. Теперь-то я усмирил свою греческую половину. Стал
наконец настоящим англичанином.
Меня зачислили в 13-й стрелковый - Кенсингтонский полк принцессы Луизы. Там
моя личность раздвоилась: одна ее часть сознавала происходящее, другая пыталась
избавиться от того, что сознавала первая. Нас готовили не столько к тому, чтобы
убивать, сколько к тому, чтобы быть убитыми. Учили двигаться короткими
перебежками - в направлении стволов, что выплевывали сто пятьдесят пуль в
минуту. В Германии и во Франции творилось то же самое. Если б мы всерьез
полагали, что нас пошлют в бой - может, и возроптали бы. Но, по общепринятой
легенде, добровольцев использовали только в конвое и на посылках. В сражениях
участвовали регулярные войска и резерв. И потом, нам каждую неделю повторяли,
что война стоит слишком дорого и закончится самое большее через месяц.
... Он переменил позу и умолк. Я ждал продолжения. Но он не говорил ни
слова. Мерцающее сияние прозрачных звездных туч дрожало на подмостках террасы.
- Хотите бренди?
- Надеюсь, это еще не конец?
- Давайте-ка выпьем бренди.
- Хотите бренди?
- Надеюсь, это еще не конец?
- Давайте-ка выпьем бренди.
Встал, зажег свечу. Растворился во тьме.
Лежа в шезлонге, я смотрел в небо. Мириады лет отделяли 1953 год от 1914-
го; четырнадцатый длился теперь на
[129]
одной из планет, что обращались вокруг самых дальних, самых тусклых звезд.
Пустой прогал, временной скачок.
И тут я снова услышал шаги. На сей раз - приближающиеся. Та же
стремительная поступь. Для пробежек было жарковато. Кто-то хотел скрыться в
доме, войти незамеченным. Я бросился к перилам.
И успел заметить у дальнего края фасада светлую фигуру, что поднялась по
лестнице и растворилась во мраке колоннады. Видел я плохо: после долгого
пребывания в темноте пламя свечи ослепило меня. Но то была не Мария; белизна,
скользящая белизна; халат? ночная рубашка? - и мгновения оказалось достаточно,
чтобы понять: это женщина, и женщина молодая. Возникало подозрение, что мне дали
увидеть ее не случайно. Ведь, если хочешь приблизиться бесшумно, не станешь
ступать по гравию, а обогнешь дом с тыла, подальше от террасы.
Из спальни раздался шорох, и в дверях, освещенный лампой, появился Кончис с
бутылкой и бокалами на подносе. Я выждал, пока он донесет его до стола.
- Знаете, только что кто-то вошел в дом.
Ни малейшего удивления на лице. Он откупорил бутылку и бережно разлил
бренди по бокалам.
- Мужчина или женщина?
- Женщина.
- Вот как. - Протянул бокал. - Его делают в критском монастыре Аркадион. -
Задул свечу, вернулся к шезлонгу. Я все стоял у стола.
- А вы говорили, что живете один.
- Я говорил, что хочу произвести такое впечатление в деревне.
Сухость его тона развеяла мои наивные домыслы. Эта женщина - всего лишь
любовница, которую он почему-то не желает со мной знакомить; а может, она сама
не желает знакомиться. И я улегся в шезлонг.
- Не слишком учтиво с моей стороны. Извините.
- Не в учтивости дело. Быть может, вам просто не хватает воображения.
- Мне показалось, что мне специально подсунули то,
[130]
что видеть не полагается.
- Видеть или не видеть - от вас не зависит, Николас. А вот как истолковать
увиденное - зависит.
- Понимаю.
- Всему свое время.
- Простите.
- Нравится вам бренди?
- Очень.
- Когда пью его, вспоминаю арманьяк. Что ж. Продолжим?
Он снова заговорил. Я вдыхал воздух ночи, чувствовал подошвой твердость
цемента, перекатывал в кармане мелок. Но стоило задрать ноги и откинуться, как я
ощутил: что-то настойчиво пытается заслонить от меня реальность.
19
- Через полтора месяца после того, как меня зачислили в строй, я очутился
во Франции. С винтовкой обращаться я не умел. Даже штык в чучело кайзера Вилли
вонзал как-то нерешительно. Но меня сочли "бойким" и подметили, что я неплохо
бегаю. Так что я был определен в ротные скороходы, а значит, и на должность.