Лучшего обзора придумать было нельзя – прямо надо мной оказалась ярко освещённая арена. Из угла комнаты как два прожектора её освещали грохочущие колонки – ровным контурным светом. А подиум подсвечивался скрипящей во все стороны кроватью – она вспыхивала, выстреливала, искрила и напоминала праздник фейерверков. Ну а посередине этого праздника бултыхались две жабы с неровными и колыхающимися как у студня краями. Зрелище было, прямо скажем, уродливое. Господи, ну зачем? Зачем мне это знать? Ведь мне была симпатична эти пухлая пара соседей сверху – простоватые, но улыбчивые и доброжелательные. Я их и видел-то раза два в жизни, и думать не думал о них ничего плохого. А теперь как я им буду в глаза смотреть?
Я перевернулся на живот. Всюду жизнь. В свете грохочущей наверху арены квартирка снизу казалась сумрачным подвалом, заставленным вещами и мебелью. Зачем людям столько вещей? Полный абсурд – и без того крохотную нору заставить стенками, шифоньерами, тумбами, трельяжами, и всё это забить шмотками, шмотками, шмотками… Судя по двум швейным машинкам… если это швейные машинки… да, точно, машинки. Судя по машинкам, это квартира старушки, которая копила добро всю жизнь. Уехала ли старушка к родне погостить, умерла ли, легла на недельку в больницу с радикулитом, просто переехала на другую квартиру – этого я не знал, потому что никогда не видел соседей снизу. Зато теперь они были как на ладони, хоть и в полумраке. Подростки на ковре, валяющиеся вповалку – три мальчика, две девочки. Лет шестнадцать, может восемнадцать. Не трахаются, не обнимаются – курят, жестикулируют. И ещё один, чуть постарше, на кухне – что-то готовит. Я повернулся, стараясь разглядеть, что происходит в той кухне, но видно было неважно. Кофеварку он держит над газом что ли? Тихо сидят как мыши, и ковры на полу толстые, глушат свет. Я задумчиво повалялся ещё минут пять, и тут старший вернулся с кухни в комнату со своей кофеваркой. Чем он занимается, разглядеть было нелегко, но молодежь оживилась и сползлась к нему, вытягивая вперед руки… Я постарался вглядеться и понять, что же означают эти странные замершие позы, и что делает старший, медленно ползая среди них и ощупывая каждую руку, что к нему протягивали. И вдруг меня прошибло потом – отсюда я не мог рассмотреть, что это за предмет, но мог поклясться: шприц…
Я сел на диване, рывком откинув одеяло. Господи, ну зачем ты шлёшь мне эти мерзкие видения? Если я ничего не могу сделать? Спуститься, позвонить в дверь и строго зачитать душеспасительную нотацию? Или вызвать туда милицию? Чтобы их пораскидали по колониям и уж точно угробили? Да пропадите вы пропадом…
Я оделся, вышел на кухню, достал бутылку водки, вынул рюмку и подул на неё, стряхивая пыль. Извлёк из холодильника остатки хлеба и сыра. Налил рюмку до краёв и обернулся к Гейтсу. Тот запрыгнул на табуретку возле меня и зевнул так, что пасть вывернулась почти в обратную сторону.
– Давай-ка, Гейтс, помянем с тобой разные хорошие штуки, которые я потерял… – я поднял рюмку.
Гейтс недовольно мяукнул.
– Извини, – сказал я, опустил рюмку, вылез из-за стола и насыпал ему корма.
Гейтс начал лопать, я снова поднял рюмку и начал:
– Гейтс, а Гейтс? Давай-ка с тобой помянем компьютер. Понимаешь, Гейтс… Да ничего ты не понимаешь… Ты работал когда-нибудь за компьютером, Гейтс? Нет? А что тебе мешает, если у тебя есть глаза? По ноутбуку ты, помнится, топтался, грелся на нём, когда я приносил с работы… Ты вообще понимаешь, что такое компьютер, Гейтс? Компьютер – это когда вся твоя жизнь лежит на твоём столе и одновременно по всему миру. Это фотографии из Турции, куда ты ездил с Аллой.
Это вся переписка, вся работа, все фильмы, все книги, вся музыка… А ещё интернет, где скоро будет вообще всё, что люди собрали за свою многотысячную историю, только задай вопрос – и подставляй мешок для ответов. И вот всё это у тебя много лет было, а теперь отобрали. Понимаешь? – Мне показалось, что Гейтс кивнул. Хотя он стоял ко мне задом и просто тыкался мордой в миску с кормом. Я поднял рюмку: – Прощай, компьютер!
Закусывать я пока не стал, а налил следующую:
– После компьютера, Гейтс, мы с тобой помянем телевизор и кино. Ты меня слушаешь вообще, морда? ТВ и кино – тоже экраны, которые созданы световыми людьми для световых людей и больше ни для кого. И пусть они не всегда умно смотрелись, но… – Я махнул рукой. – Прощайте, экраны!
Закусив сыром, я немного посидел на табуретке, наблюдая, как Гейтс шумно лопает. Тоска не проходила. Наоборот – усиливалась. Я налил следующую рюмку.
– Слышишь, Гейтс! Хватит жрать! Жрать хватит, говорю! – Я потыкал в него тапочком, и Гейтс обиженно мяукнул. – Вот так-то. Ты знаешь, что такое общение, Гейтс? Что? Ну-ка, отвечай! Мяу? Нет, брат лохматый, не мяу. Общение – это почта, бумажная, электронная, сообщения всякие, SMS… Что, Гейтс? Мяу?.. Ну… – Я шмыгнул носом. – В чем-то ты, конечно, прав. Мяу наше с тобой звуковое – конечно, тоже общение. Хоть какое-то общение мне оставили, и то спасибо… Вот только твоё «мяу» недалеко полетит. А чтобы далеко полетело, да в любую щель просочилось, придется твоё «мяу» записать буквами. Хоть на время. А вот с буквами у меня теперь полное мяу… Брайль плохая замена Кириллу и Мефодию. – Я взмахнул рюмкой, так, что водка плеснула через край. – Прощайте, буквы, прощай общение!
Закусив сыром и заставив себя разжевать стальной кусок хлеба, расцарапавший мне всё нёбо, я повернулся к Гейтсу:
– За транспорт мы пить будем, Гейтс? За машину, которую мне не водить? А за работу, за мою профессию? Или мы уже пили за компьютер? – Я вздохнул, а Гейтс зевнул. – Да, с логикой у меня что-то плохо. Вот так и теряются профессиональные навыки… Нет, надо выпить. Прощай, транспорт! Прощай, работа!
Я встал, походил по кухне, порылся в холодильнике, но там больше ничего не было, кроме сырой картошки, разложенной по полочкам рукой Аллы… Я вздохнул и нежно положил руку на одну из картофелин, ожидая, наверно, почувствовать остаток тепла её руки. Разумеется, картошка была ледяной, да ещё и сырой на ощупь. Пора. Надо было за это выпить в первую очередь, да всё у меня так. Я налил рюмку.
– Ты уж извини, Гейтс, за женщин я выпью без тебя. Да ты вроде и не слишком переживаешь, что кастрировали, верно? Без лишних слов, – я поднял рюмку, – за женщин. За любовь. За Аллу. За праздник тела и бархатную кожу. А не багровые пульсирующие кишки, которые мне подсунули взамен. Прощайте, женщины, прощай любовь!
Не успел я запихнуть в рот кусок сыра, как в прихожей заполыхал звонок. Я сразу понял, что это вернулась Алла, и бросится к двери так быстро, что меня немного занесло и протащило плечом по стенке коридора. Но за дверью стояла Андреевна.
– Вот вижу, снова свет горит, дай, думаю, зайду! – начала она бойко.
– Честно говоря, занят, – сообщил я, проклиная себя за то, что не догадался проверить выключатели после ухода Аллы, – Кота своего воспитываю…
– А я ненадолго, – Андреевна попыталась вползти в дверной проем, но я держал оборону крепко, и она отступила. – Что ж ты Саша, меня так подвёл, а? Васятка-то с женой уверены, что это я тебе рассказала, как он твою машину мял! Ох, ругали меня вчера… Думала, убьют. Разве ж я тебе рассказала, а? Совесть бы поимел?
– Ольга Андреевна, а… собственно, что я сделать должен?
– А ты подумай!
– Что-то я совсем не соображаю, что вы хотите…
Андреевна принюхалась и нахмурилась.