– Понятно… – скептически буркнул Глеб. – Пойду-ка я посплю еще пару часиков.
– А ты что в институт не идешь? – закудахтала я.
Он скептически покачал головой:
– Мам, летние каникулы начались. Я вчера последний экзамен сдал.
Оказывается, я совершенно забыла, что у него была сессия! Какой ужас! Мучимая совестью, я прибралась на кухне и решила посадить себя на несколько дней под замок. Помимо всевозможных мелочей, накопившихся за время моих путешествий, надо мной висел перевод толстенного каталога, который вчера днем мне прислал заказчик, намекнув при этом, что все надо сделать в кратчайший срок.
Я пошла в комнату, включила компьютер и села за работу, тщетно пытаясь не думать о пламенных объятиях товарища Джугашвили.
* * *
Ближе к полуночи, когда я уже в пижаме сидела на кухне и заедала тоску плиткой молочного шоколада, позвонил Натаныч.
– И таки что? – спросил он голосом, жаждущим откровений. – Цветок стоит и чахнет. От тебя весь день ни слуху ни духу. Я страдаю перфекционизмом и в сотый раз переписываю итерационную программу переделки мира. Такое положение дел, знаешь ли, начинает беспокоить.
Меня так и подмывало сказать ему, что сейчас я оденусь и прибегу, чтобы сломя голову лететь в 1937 год. Но я держала себя в руках и придумывала разные отговорки:
– Ох… Меня в сон клонит… Я вообще-то уже в кровати лежу…
– Да? – захихикал он. – А спать-то еще рановато. Давай-ка напяливай хоть что-то приличное и айда ко мне. Поболтаем.
Быстро запихнув в рот остаток шоколадки, я в темпе натянула джинсы, ковбойку и, надев на босу ногу кроссовки, помчалась наверх.
– Ой, Натаныч! Даже не знаю, как быть… Как быть… – стала я громко сетовать на судьбину. – И на кой я все это затеяла?.. Летела бы Николаю Второму и занималась там сельхозреформами… Или бы к Троцкому твоему пошла, чтобы выяснить, для чего ему красный террор понадобился… А тут… А тут…
– Да, подруга… Развезло тебя, я смотрю… Ну Иосиф Виссарионыч, ну мужик! Такую женщину до депрессняка довел! – Он сочувственно сунул мне под нос тарелку с печеньем. – Расскажи хоть, на чем вы там с ним сговорились.
Я заныла:
– Он сказал, чтобы я в четыре пришла. Вроде как поговорить о чем-то хочет. А я… А я…
– Понял. А ты, как Алеша Птицын, характер вырабатываешь, – хихикнул Натаныч, вспомнив древний кинофильм. – Ну, ну… Пострадай еще денек. От разлуки, знаешь ли, женские чувства прямо-таки пионерским костром разгораются.
Похрустев печенюшкой, я немного успокоилась и спросила:
– А что ты там переписываешь и переписываешь? Ты же говорил, что все готово.
– Понимаешь… – Он стал по своему обыкновению манерно жестикулировать. – Если временную программу, с помощью которой ты летаешь в прошлое, можно было многократно тестировать, ну, к примеру, запуская каких-нибудь хомячков к Иоанну Грозному или шляясь по Москве в обнимку с Айседорой Дункан… То корректную работу итерационной программы проверить практически невозможно.
– Почему?
– Потому что для постановки мало-мальски серьезного эксперимента надо сначала рвануть в прошлое, потом что-то там сильно сдвинуть, а после этого с риском для всего человечества долбануть по кнопке и превратить фантазию в реальность. И ты думаешь, что я могу себе это позволить? – с чувством спросил он.
– Ты ученый, дорогой мой друг, – сказала я, похлопав его по острому плечу. – А значит, без экспериментов мы не обойдемся. Ладненько, пойду-ка я лучше спать. А то мне совсем тошно. И кстати, я так и не поняла, почему ты переживаешь. Слетал бы в какой-нибудь 1968 год, посадил у нас во дворе деревце да и посмотрел, появится оно напротив наших окон с утра пораньше или нет…
Он покачал головой:
– Иди действительно поспи. А я тебе в другой раз объясню, почему деревце твое, полвека назад посаженное, никогда, понимаешь, просто никогда, ни при каких обстоятельствах не появится под окном завтра.
В ответ я махнула на него рукой и ушла, погруженная в свои душевные томления.
* * *
Двое суток я переводила проклятущий каталог про окончательно доставшее меня производство пакетированных соков. Потом полдня помогала Глебу собирать чемодан, так как он ни с того ни с сего купил себе и Маше горящие путевки в какую-то дикую страну безвизового въезда и спешно готовился к отлету. А вечером после аэропорта я вернулась домой и села за стол, уставившись в экран ноутбука.
Как, как мне уговорить его проникнуться моими идеями и начать думать над созданием идеального государства? Я стала прыгать с одного сайта на другой, по диагонали читая описания всяких исторических событий, потом в сотый раз изучила биографию Сталина, ознакомилась с мнением о нем официальных лиц, проштудировала ошеломляющие данные соцопросов и в итоге пришла к выводу, что во всем этом гораздо больше идеологических штампов, чем правды. Никакого решения у меня в голове не было. И я поняла, что хочу только одного – остаться с ним наедине и послать куда подальше все эти исследовательские догадки и сомнительные документы.
Переодевшись в свою летную униформу, я позвонила Натанычу:
– Слушай… Забрось меня в Кремль… Я больше не могу…
В трубке раздался смех:
– Да… Это любовь… Ну давай, приходи ко мне.
Через пять минут я уже сидела на ковре и ждала, когда Натаныч даст мне электроды. На мою беду, он решил их перепаять, но впопыхах уронил на пол кусок канифоли и теперь никак не мог выловить его из-под дивана.
От нечего делать я стала разглядывать убогую обстановку его квартиры.
– Слушай, Натаныч, а это бюро тебе от родителей досталось? – спросила я, глядя на обшарпанные ящички.
– Ха! От родителей! – запыхтел он, шаря линейкой в клубах пыли. – От родителей, моя дорогая идеалистка, мне досталось только имя, с которым меня сначала отправили в детдом, а потом долго и упорно не брали в институт.
– Понятно… Хотя нет, подожди… А с кем же ты тогда жил на Зачатьевском, где я телепортировалась?
Он наконец-то отловил свою канифоль и стал ловко орудовать паяльником:
– С дальними родственниками я там жил. После того, как им все-таки вследствие каких-то удивительно счастливых обстоятельств разрешили меня воспитывать. Ну а та комнатка в коммуналке, где я родился, находилась в доме на Чистаках, которого сейчас уже и в помине нет. Именно туда-то я и ходил, когда испытывал на себе машину времени.
– Да… – сочувственно протянула я. – А все-таки, что там произошло-то в 1938-м?
Он отложил паяльник в сторону и развел руками:
– Ничего неординарного. Мать была учительницей. А отец занимался теоретической физикой… Думаю, что в своих изысканиях он шел в параллели со Шредингером. Хотя… Это не более чем мои догадки, потому как я могу судить об этом только с дядькиных слов.
– А потом?
– Ну, кто-то вроде стуканул на него… Не знаю точно, как именно… Но, дескать, когда Шредингер в 1933-м Нобелевку получил, папаша мой воспринял это близко к сердцу и вроде как озадачился переплюнуть его достижения. Работал он, работал, а потом в 1938-м якобы стал всем рассказывать, что он таки действительно что-то такое открыл. Ну и вроде как было непонятно, откуда он вообще был так осведомлен о том, что за бугром происходит. Короче, долго никто разбираться не стал… Шлепнули – и дело с концом… Ну хватит… Держи давай электроды.
– Нет, подожди! – Я поймала штекеры и положила их на ковер. – Напиши мне, как звали твоих родителей, когда они родились и где жили.
– Зачем?
– Ну мало ли как там у меня разговор повернется… Вдруг что-нибудь получится изменить.
Натаныч тяжело вздохнул и быстро нацарапал на бумажке имена, даты и несуществующий ныне адрес.
– Все, – сказал он, вручая мне листок и штекеры. – Лети уже, а то я еще поработать хочу.
Он ввел в компьютер 16.00 и, поставив таймер на полтора часа, отправил меня в Кремль.
* * *
– Как же я соскучилась, как соскучилась! – запричитала я, повиснув у Сталина на шее. – Нет… Это было непереносимо – не видеть тебя так долго…
– Долго? – удивился он. – У тебя там что, несколько дней прошло?
– Да… Мне надо было переводить… – Я обнимала его, не в силах оторваться. – Понимаешь, срочный заказ…
Он усмехнулся:
– Ты бы лучше синхронно со мной расставалась. Подождал бы твой перевод несколько часов. Никто бы не умер. А то это как-то неправильно получается. Ладно… Что теперь говорить. Пока время есть, пойдем прогуляемся немного.
Мы вышли на улицу и вскоре оказались примерно в том месте, которое изобразил Герасимов на своей еще не написанной в 1937 году картине «Сталин и Ворошилов в Кремле». Я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться, подумав о том, что выступаю в роли наркома обороны. Не слишком ли много параллелей с уважаемым Климентом Ефремовичем?
– Ты что такая задумчивая? – Голос Сталина вернул меня к реальности. – Решаешь, что бы еще такого мне рассказать о вашей неразберихе буржуазной?
– Ну, рассказывать-то я бесконечно могу. Был бы еще от этого толк. – Я остановилась и посмотрела в сторону Замоскворечья. – Красота! Так бы и не улетала никуда. Москву бы посмотрела, по улицам прошлась… Жаль, что меня по времени ограничили. Не дольше десяти часов за один раз…
Сталин взглянул на меня с плохо скрытой ревностью:
– Скажи мне, а кто тебе помогает? Кто вообще изобрел весь этот механизм, если он вообще существует?
– Все не веришь? – рассмеялась я и, подпрыгнув, села на парапет. – Это машина времени. Ее придумал мой друг… Мы живем в одном доме – он на девятом, а я на шестом этаже…
– Друг, значит?
Меня передернуло от его взгляда, и я решила по-быстрому прояснить ситуацию.
– Да друг, друг действительно… Ой… – Тут я вспомнила о разговоре про отца Натаныча и решила, что надо срочно воспользоваться ситуацией. – Тут такое дело. Я, правда, не знаю даже, как тебе сказать…
– Ну говори уже как есть.
– Понимаешь, этот товарищ мой… Геннадий Натанович его зовут. Он здесь, в 1937-м, только-только родился. А через год его родителей арестуют и расстреляют.
– За шпионаж, наверное? – предположил Сталин, почему-то внимательно рассматривая мое мосфильмовское платье.
– Из-за клеветы. Их потом полностью реабилитируют. Это ошибка, ручаюсь тебе. – Я достала из кармана бумажку и протянула ему. – Пожалуйста, если будет время… Ну… Проконтролируй как-то, чтобы этого не произошло. Ладно?
Сталин забрал листок и, ухмыльнувшись, покачал головой:
– Ты, может быть, все-таки цыганка какая-то? А? Почему тебе так легко меня убеждать удается? Люди тут бьются, доказывают мне что-то, а ты так просто приходишь, говоришь чушь всякую, а я тебя слушаю. Да еще и соглашаюсь на выдумки твои.
– Наверное, я тебе нравлюсь… – гордо предположила я, вдруг осознав, что хоть худо-бедно, но все-таки вью веревки из будущего генералиссимуса.
Он рассмеялся:
– Нравишься, нравишься. Не волнуйся. Только вот платье это твое мне уже до смерти надоело. Тебе что, носить больше нечего? Хоть бы сшила себе что-нибудь новое…
– Сшила? Я, во-первых, шить не умею, как, впрочем, и многие, кто в 2010 году живет. А во-вторых, не так-то просто найти там довоенный наряд. Это платье мне, между прочим, на киностудии подарили.
– Вот и оставь его как музейный экспонат довоенного, как ты выражаешься, времени. А ко мне, уж будь любезна, приходи в чем-то более элегантном.