– Ты когда в 2010 год попадешь? – спросил Сталин ближе к полуночи.
– Совсем скоро. Я так специально рассчитала… Скажи, можно мне сюда сразу вернуться? Пожалуйста… Я не могу… Просто не могу расстаться с тобой. Я так люблю тебя…
Он внимательно посмотрел на меня. В свете ночной лампы мне казалось, что его глаза горят каким-то мистическим огнем.
– Я бы хотел, чтобы ты все три дня была здесь постоянно. Это, конечно, иллюзия, но тогда получится, как будто ты из этого мира. Думаю, твоему другу не составит особого труда каждые десять часов на кнопку нажимать?
– Конечно, конечно… Тогда я скоро уйду. Сбегаю домой. Навру что-нибудь сыну. И сразу обратно. – Я продолжала его целовать, окончательно впав в какую-то любовную горячку, и тут вспомнила, что ничего не сказала про его царский подарок. – Ой, прости, меня. Так неудобно получилось. Я же забыла тебя поблагодарить…
– Ты о чем говоришь?
– О том, что ты мне подарил. Я…
Он перебил меня:
– Не надо. Скажи только, это имеет какую-то ценность в твоем времени?
– Очень большую.
– Мне приятно это слышать. Теперь я могу видеться с тобой столько, сколько захочу. И не буду думать о том, что ты из-за наших встреч на грани голодной смерти. Тебе не пора?
Я посмотрела на часы.
– Еще пять минут. – Неохотно встав, я оделась и подошла к окну. – Мне сразу в этот же момент вернуться?
– Минут через пять. Я покурю пока.
– Ой, нет! – Я подбежала и села на край кровати. – Ты не кури без меня. Я сейчас вернусь…
Не успев договорить, я врезалась в Натаныча.
– Что ты стоишь на ковре, когда мне возвращаться нужно? – возмутилась я и резко встала. – Что за шутки такие?
– Да не кипятись ты… – Он был какой-то озабоченный и испуганный. – Мне кажется, что круг сужается. Я уверен, что пока они заняты твоим компом и пытаются взломать программы. Но когда они поймут, что это невозможно, будет беда.
– Натаныч! – Я посмотрела на себя в зеркало и, ужаснувшись, стала поправлять прическу. – Я же тебе не успела сказать, что звонила по тому номеру. Помнишь, заказчик, который, как мы думали, украл мой ноутбук?
– И что?
– Ничего. Он взял трубку. Сказал, он меня помнит, но заказ отдали другому переводчику… И вообще… Синяя машина пропала. Так что все хорошо!
– Это ничего не доказывает! – Он зашагал по комнате, как аист. – Только страшнее становится.
– Слушай, я не могу здесь оставаться. Меня Сталин ждет. Ты знаешь, где я там нахожусь?
– Знаю, конечно, – усмехнулся он. – На югах. Твой драгоценный вождь тебя в свое любимое место в район Сочи переправил. Ладно, иди уже…
Дома я обнаружила плачущую на кухне Машу, которую Глеб тщетно пытался успокоить.
– Что случилось? – спросила я, хватая со стола косметичку и лихорадочно запихивая в нее высыпавшиеся коробочки теней.
Маша разрыдалась, а Глеб развел руками:
– Мам, Маша считает, что я не смогу учиться и работать. Она раздула из этого целую проблему. Теперь у нас тут будет не только ребенок несчастный, но и мы с ней по миру пойдем. А потом еще марсиане прилетят, земля будет повергнута в хаос, и начнется великое оледенение.
Я посмотрела на часы. Мне совсем не улыбалась перспектива сидеть на кухне и утешать их обоих.
– Так, Маша, вставай, – схватила я ее за руку. – Пойдем я с тобой поговорю. А ты, Глеб, побудь чуть-чуть один.
В комнате я посадила ее на кровать и сказала:
– Значит, так. Слушай меня внимательно. Сейчас я тебе кое-что покажу. Но Глеб об этом ничего знать не должен. Я хочу, чтобы он работал и чувствовал ответственность за то, что происходит. Ты можешь гарантировать мне, что не проговоришься?
Она закивала, вытирая слезы, а я вытащила из стола футляр, который, в отличие от своего императорского подарка, забыла положить в банковскую ячейку.
– Твой папа ведь в ювелирной мастерской всю жизнь просидел, да?
– Да.
– Значит, ты хоть что-то понимаешь в этой области?
– Я очень хорошо разбираюсь, – с воодушевлением пискнула она и захлопала ресницами.
– Тогда посмотри сюда, – открыла я крышку. – Это то, что наша семья подарит тебе на свадьбу. Если вдруг так случится, что марсиане всех поработят, то ты это продашь и будешь жить на проценты.
– Елена Григорьевна! – Она вмиг успокоилась и пришла в себя. – Глеб никогда не говорил мне, что вы из древнего рода. Это же… У меня нет слов, что это такое…
– Дорогая Маша, – сказала я, улыбаясь, и спрятала обратно нашу «семейную реликвию», – в эту великую тайну по традиции мы посвящаем только женскую половину нашего древнего рода. Поэтому не смей даже полусловом обмолвиться Глебу о том, что ты видела.
Я отвела ее обратно на кухню и, сообщив сыну, что три дня проведу в Экваториальной Гвинее, ушла в коридор, чтобы причесаться. Спустя минуту до меня донесся их разговор.
– Что тебе мама сказала? – спросил Глеб.
– Она показала мне бумагу, в которой было написано, что африканский диктатор открыл на наши имена счета в швейцарском банке. Теперь я успокоилась…
– Да, Маша! – ответил он. – И ты туда же!
Не став слушать, чем это все закончится, я вернулась к Натанычу.
– Все! Отправляй меня в ту же минуту на десять часов. Я хочу обратно!
Оказавшись в 1937 году, я швырнула косметичку на трюмо и бросилась к Сталину.
– Меня дети отвлекали, мой друг какую-то ерунду городил про шпионов и секретную разведку, – стала объяснять я, стягивая с себя платье. – Я сказала сыну, что три дня меня не будет. Вообще не будет. А ты что делал?
– Что я мог делать? Несколько секунд прошло. Ты же мне сказала, чтобы я даже не курил без тебя.
– Ах да, – засмеялась я и залезла под одеяло. – Ну, вот мы вместе. Теперь делай, что пожелаешь… – Я стала обнимать его. – Хочешь, я тебе твою «Герцеговину» принесу?
– Не надо. Она здесь лежит. – Он взял с тумбочки папиросу и затянулся. – Ты сегодня какая-то особенная. Это юг на тебя так действует?
– Это не юг. Это ты на меня так действуешь. С каждой встречей все сильнее. Пока мы там ходим где-то, разговариваем… да еще если люди кругом… это как-то не так. Но когда остаемся одни, то я как под гипноз попадаю. Особенно когда взглядом с тобой встречаюсь. Это вообще какая-то катастрофа! Если я здесь с тобой три дня проведу, то мне трудно даже представить себе, как я буду жить в своем времени. Ты понимаешь? Я оторваться от тебя не могу! Я с ума просто схожу от любви этой.
Он бросил папиросу в пепельницу:
– Повезло мне с тобой. Ты очень странная, но, как видно, именно это мне и было нужно. Получать в жизни то, чего на самом деле почти быть не может.
– Да… Почти быть не может… А ведь в параллельной реальности ты совсем другой. – Я прижалась к нему и закрыла глаза. – Так удивительно. Получается, что, кроме меня, никто и не знает, какой ты на самом деле. И даже если бы я рассказала, то никто бы не поверил.
– Для меня нет той реальности. Есть только эта. Я такой, какой есть. А та история, о которой ты вспоминаешь, уже изменилась. Получается, что все идет иначе. И теперь ты не предскажешь будущее. Даже день моей смерти не определен. Это может и завтра произойти, и в 1953 году…
Утром, увидев, что погода стала исправляться, мы решили завтракать под открытым небом на площадке милого моему сердцу солярия. Потом, после того как я смоталась на минуту в 2010 год, мы съездили в город, чтобы посмотреть, как там вообще все выглядит, и, вдоволь нагулявшись по довоенному Сочи, вернулись к обеду и не выходили из дома до вечера…
Мы оба уже не ощущали себя ни в 1937 году, ни в каком-то другом времени… Мир свернулся вокруг нас клубком, и в течение трех дней в нем существовали лишь шелестящие на ветру пирамидальные деревья, дом с белыми башенками, кусок побережья и наши чувства.
* * *
После сочинских каникул для нас обоих начался новый этап во взаимоотношениях. Теперь нам стало еще труднее расставаться друг с другом, и если бы не катастрофическая загруженность Сталина государственными делами, то я бы, скорее всего, окончательно поселилась у него в 1937 году. Однако бурная деятельность, которую он развил, стремясь своими большевистскими темпами привести страну к райской жизни, вынуждала его видеться со мной гораздо реже, чем того хотелось нам обоим.
Теперь наши встречи происходили либо на даче, куда я приходила поздно ночью, либо в Кремле, где я становилась невольной участницей различных событий мирового масштаба. После свадьбы Сталин коренным образом изменил внешнюю политику СССР и стал приглашать в Москву высокопоставленных представителей разных стран. Он не посвящал меня в цели всех этих секретных переговоров, которые он проводил на пару с Молотовым, но зато регулярно заставлял присутствовать на ужинах в честь именитых гостей, во время которых нередко использовал меня как своего личного переводчика.
Таким образом я познакомилась со многими историческими фигурами довоенной эпохи, в том числе с Рузвельтом, который в этой реальности побывал в Москве с официальном визитом, и с Чемберленом, приехавшим в столицу сразу после мюнхенских переговоров, которые здесь произошли на год раньше, чем в моих исторических координатах. Я уже было размечталась, что в связи с ускорением политических процессов мне дадут краем глаза посмотреть и на подписание пакта с Германией. Однако, когда в Москве стали ожидать Нейрата, которого по неизвестным мне причинам должен был сопровождать еще не вступивший в должность министра иностранных дел Риббентроп, Сталин очередной раз сделал мне выговор за повышенное внимание к национал-социализму и отослал меня в 2010 год, запретив целую неделю показываться ему на глаза. Но зато потом клятвенно пообещал, что непременно возьмет меня с собой в Берлин после того, как фашистский режим будет низвергнут.
Время снова шло для нас непараллельно. У меня в 2010 году все еще стояло аномальное лето, которое, несмотря на допуски Косыгина, выжигало пожарами целые деревни, а в 1937-м швырялась дождями осень.
Мне хотелось знать, что происходит в стране и насколько продвинулся Сталин в реализации своего нового государственного курса, поэтому однажды, сидя с ним поздно вечером в гостиной, я набралась смелости и, внутренне наплевав на категорический запрет обсуждения событий 1937 года, спросила:
– А ты не мог бы хоть немного рассказать мне о том, что вообще в государстве творится? Я же ничего об этом не знаю. Хожу только на приемы, радио не слушаю, газет не читаю… Мне же интересно! Ты не держи меня в такой изоляции!
Естественно, он воспринял это заявление с явным недовольством.
– Ты думаешь, мне в Кремле мало этих разговоров? Мы видимся не так часто, чтобы время на политические дискуссии тратить. Хочешь газеты посмотреть, чтобы правду узнать?
– Ну, хотя бы так…
– А их не для тебя печатают! Понимаешь? – Он закурил и отошел к окну. – Их должны читать люди 1937 года и делать те выводы, которые им положено делать. А чтобы ты поняла, что здесь на самом деле происходит, мне сейчас придется всю ночь тебе лекции читать и открывать государственные тайны. Как ты думаешь, я этим буду заниматься?
– Но я же постоянно принимаю участие в этом процессе! Таскаю тебе из будущего всякие книги и статьи. К каждому нашему свиданию как к выступлению с трибуны готовлюсь, чтобы на все твои вопросы отвечать. А ты ничего, ничего мне не говоришь… Это бесчеловечно, в конце концов.