Левшин нетерпеливо махнул рукой.
— Да поймите же, государь мой, ежели вы, в самом деле, образованный человек, что столь огромной важности государственные вопросы не могут решаться так скоропалительно. Ежели даже предположить, что реформа сия потребна и возможна, то ведь она означает ломку всего существующего строя. А у нас на шее затянувшаяся война с Турцией!
— Зачем нам Турция! — проворчал Тихон. — Будто у нас самих земли мало.
— Столица государства вовсе не обеспечена от нападения воинственных шведов! — продолжал, не слушая его, Левшин. — На западе положение крайне запутанное. Прусский король...
— Скоро сто лет, как мы только и знаем, что воюем да воюем! — твердил студент. — Петр все жилы из народа вымотал войнами. Анна воевала. Елизавета воевала. Теперь Екатерина... Давно ли была Семилетняя война? На кой прок нам понадобилось в Пруссию лезть? Что, у нас самих земли мало, что ли? Лучше бы занялись собственным домоустройством, нежели лезть в чужие страны... На что нам Крым? Для чего нам Черное море? Все богатства страны уходят на эти мордобои... Ну, вот, и довели до того, что народ поднялся!
— Значит вы, государь мой, дерзаете открыто заявить, что одобряете действия беглого казака Пугачева, поднявшего бунт против законной своей государыни?
Студент замялся. Потом, приободрившись, заявил:
— Нет, так нельзя... То есть, зачем так говорить? Что сие значит — «одобряю». или «не одобряю»? Но нам приходится рассуждать о том, что происходит. А происходит подобная древнеримским, гражданская распря. С одной стороны выступают плебеи, сиречь популус, то есть, народ. А с другой — оптиматы. И со стороны плебеев имеется выдвинутый народною толпою вождь, как бы новый Мариус...
— Это вы Емельке-то Пугачеву отводите роль Мариуса, победителя кимвров и тевтонов? — засмеялся! Левшин. — Ну, знаете, государь мой... Каких же кимвров и тевтонов победил сей новый ваш Мариус из беглых казаков?
— Позвольте. Так нельзя! Ежели начинать правильную дискуссию...
— О, господи! До дискуссий ли теперь?! — вскипел! Левшин.
— Тишенька! — умоляющим голосом прошептал отец Сергий.
— Позвольте мне имель честь сказать несколько слов, — скромно вступился Штейнер. — Я позволял себе иметь такую мысль: так как мятеж принималь опасный размер и это задевает интересы всех честных граждан, то правительство должно немедленно принять экстренные меры. То есть, я размышляю так: за неимением возможности прислать сюда немедленно регулярный армия, — надо командировать сюда хотя бы только отборные официрен. Тогда все честные бюргеры, которые молоды, должны составлять милицию. Да, да, бюргерскую милицию.
— Мысль правильная! — одобрил Левшин. — Но правительственная машина работает медленно. Местное население должно, не дожидаясь указки от правительства, само стать на защиту государства. Я имею полномочия приступить к устройству партизанских отрядов. В других провинциях партизанские отряды уже действуют...
— У нас тоже есть отряд помещика Ченцова, — вставил Штейнер. — Но он вел себя довольно странно...
Левшин поморщился.
— Я имею полномочия! — сказал он. — Действую по поручению полковника Михельсона. У меня имеется важная задача, с которой я справиться мог бы, если бы в моем отряде было лишних пятьдесят, шестьдесят человек. Человек пять ко мне уже присоединились. Оружие найдется: я заберу то, что найду здесь, по дороге.
— Весьма преотлично! — одобрил Штейнер.
— Но мне нужны люди. Дайте мне людей!
— То есть, как понимать? — испуганно осведомился Штейнер.
— Вот вы! — обратился Левшин к студенту. — Вам лет двадцать пять. Из вас мог бы выйти отменный солдат...
— Я? — удивился Бабушкин. — С какой стати? Я по убеждениям отрицаю войну.
— Вы отрицаете войну?
— Отрицаю. Даже в Священном Писании сказано: поднявший меч от меча и погибнет. А я не желаю... Да, я совсем не желаю погибать.
— Ну, а ты что думаешь, парень? — обратился Левшин к высунувшемуся из-за спины студента причетнику.
Тот забулькал и опять спрятался за студента.
— Как иерей Бога Вышняго... — начал тенорком отец Сергий.
Левшин нетерпеливо махнул рукой.
— Ну, с тебя, отче, взятки гладки! — засмеялся он с горечью. — Вон, пузо-то ты отрастил, иерей Бога Вышняго...
Причетник взвизгнул и оборвался.
— Сегодня суббота. Всенощная будет? — осведомился Левшин у священника.
— Полагается...
— Предлагаю тебе, батюшка, сказать проповедь!
— После всенощной? Не в обычай! Обыкновенно произносим поучение после обедни...
— Не до соблюдения обычаев теперь! Слушай, отец святой! Произнесешь проповедь...
— По тетрадочке — могу.
— Можешь и без тетрадочки. Обратишься к прихожанам. Скажешь им о затруднительных временах... Призовешь к исполнению обязанностей перед государством...
— У меня сего в тетрадочке нет! — всполошился отец Сергий. — Как же так — от себя? Я без тетрадочки не осилю.
— Да неужели же у тебя простого живого слова не найдется? Разве трудно сказать, что вот, мол, опасность грозит всем, что с опасностью надо бороться. Ну, скажешь насчет присяги, что ли... Взовешь к совести. Ну, придумай же что-нибудь...
— Без тетрадочки?
— Без тетрадочки!
— Предписаний на сей предмет от властей духовных не имею...
— Обойдешься и без предписаний. В селе сколько жителей?
— Человек до тысячи! — отозвался студент.
— Все крепостные.
— В заречной части человек триста вольных.
— Обратишься к ним: пускай хоть пяток парней дадут. Вбей им в головы, что это для их же блага. Ежели Емелька, не приведи господи, одержит верх, вашему Курганскому тоже не сдобровать. Пугачевцы не шутят... Уже огромный край разорен, словно мор прошел...
Кто-то задергал снаружи ручку двери.
— Кто там? — крикнул Левшин.
— Это я. Наговорились? — прозвучал голос Лихачева. — Отвори!
— Ну, я вас, люди добрые, больше не задерживаю!
Гости встали, как по команде.
— Имею честь кланяться, господин ротмистр! — вымолвил учтиво садовник. Остальные торопливо кланялись.
Когда они ушли, в комнату влетел красивый белый с рыжими подпалинами борзой Угоняй — любимый пес молодого Лихачева, а следом вошел и сам Юрий Николаевич.
— Ну что?
— Ерунда! — ответил угрюмо ротмистр. — Тут студент этот... В философские размышления пустился...
— Штафирка! — презрительно засмеялся Лихачев. — А я, брат, маленькую разведочку по женской части произвел. У князя дворни — видимо-невидимо. В одной швейной мастерской штук двадцать девчонок. Есть хорошенькие, шельмочки. Я с одной перемигнулся. Ксюшей кличут. Шустрая...
Взял опять книжку в сафьяновом переплете, принялся перелистывать, улегшись на диван. Угоняй лег на пол у дивана, положил умную голову на вытянутые передние лапы и смотрел лучистыми карими глазами на хозяина.
В комнату вошел старик Анемподист. Он привел с собою такого же старого повара Тита. Тит стал дребезжащим голосом докладывать, что он может приготовить на обед господам.
Тем временем отец Сергий, немец, садовник, причетник и студент шли, разговаривая, по пыльной дороге от обширного барского двора к стоявшему в четверти версты селу Курганскому.
— Ему хорошо говорить — «прочитай проповедь»! — ворчал священник. — Легкое ли дело — без тетрадочки, как, от себя? Что я, староверческий начетчик, что ли? Как же это можно? Разве я вития?
— Хорош гусь, нечего сказать! — в тон ему отзывался Тихон Бабушкин. — Становитесь, говорит, государь мой, под ружье! Это мне-то?! Да я, может, испытываю непреодолимое отвращение к крови. Да я даже с турками воевать не соглашусь: разве турки не такие же люди? Разве они меня чем обидели? А тут, на поди: воюй со своими же! Опять же, кричат много: пугачевцы такие, пугачевцы сякие. А я этому не верю!
— Не веришь? — изумился причетник. И забулькал.
— Конечно, не верю! Разве они — не такие же люди? Ну, с помещиками, действительно, может, расправляются круто. Да я разве помещик? Да у меня только той и земли, что под ногтями! Чего им со мною схватываться?
— Но, молодой человек...
— Оставьте, Карл Иваныч! — запальчиво выкрикнул студент. — Вы — иностранный житель. Разве вы что-нибудь понимаете?
— Я ошень мало понималь! — поспешил согласиться немец. — Я только видель, что среди русский народ нет любви к порядку. Для русский народ нужен такой государь, как прусский Фридрих!
Они подходили уже к околице, когда мимо них прокатила запряженная сытою пузатою кобылкой телега. В телеге сидела молодая краснолицая баба в ярко-желтом с красными разводами платке, а кобылкой правил светловолосый парень лет двадцати. Поравнявшись с ними, парень придержал кобылку.
— Чего тебе? — обратился к нему причетник.
Парень сдвинул набок шапку и вдруг звонко заржал. Баба в ответ рассыпалась серебристым смехом.
— Чего ржешь? — допытывался причетник, давясь смехом.
— А я тоже жеребячьей породы! — откликнулся парень. И опять заржал.
— Дур-рак! — крикнул причетник. — Вот я тебя!
Парень притворился испуганным и погнал кобылку.
Телега влетела в околицу, оставляя за собою медленно рассеивавшееся облачко рыжей пыли.
— Дражнится! — вымолвил причетник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Жидкие, дребезжащие звуки небольшого колокола срывались с деревянной покосившейся колоколенки, растекались тонкими струйками по земле и гасли на просторе необозримых полей, замирая в камышах степной речки. За звонаря был уже знакомый нам мордатый причетник Дорофеич, с остервенением раскачивавший язык главного колокола. Подзванивал ему его сынишка, тринадцатилетний Кирюшка.
— Бей, не жалей! — время от времени взвизгивал Дорофеич, дергая измызганную веревку.
И Кирюшка, подпрыгивая, рвал тонкие веревочки малых колоколов.
Спугнутые колокольным звоном сизые голуби, для которых колокольня служила пристанищем, носились над широко раскинутым селом, вычерчивая в голубом небе круги.
— Передохнем малость, Кирька! — предложил сыну Дорофеич. — Уф-фа! Упарился дюже!
0 забулькал, словно давясь смехом.
— Тятька! — крикнул глядевший в пролет Кирюшка. — Чего это?
— Ну?
— Птица, говорю, чево летит?
Дорофеич воззрился по тому направлению, которое указывала коричневая и покрытая корою струпьев от бесчисленных царапин рука Кирюшки.
— Воронье степное летит! — вымолвил Дорофеич.
— Тятька! А сколько их, воронья того? Будет сто?
— Сто?! Эв-ва, хватил! Тут, брат, тыщею пахнет. Одно слово — видимо-невидимо!
— А куда они, тятька, летят?
— Дурак? Аль не видишь? От восхода на закат.
— Из Сибири, тятька?
— Сибирь — далеко. Из степей… А, может, оно и впрямь из Сибири. Она, ворона, такая... Одно слово, каторжная душа...
— А зачем она летит?
— А кто ж ее знает. Поди, спроси ее!
— А как я ее спрошу? — допрашивал Кирюшка.
Плоское лицо Дорофеича засияло лукавою улыбкою.
— Самое простое дело. Возьми у мамки жменю соли, изловчившись, да и насыпь ей, вороне, на хвост. Она и сядет. А ты тут ей и производи допрос с пристрастием... Ха-ха-ха!
— И все-то ты врешь, тятька! — обиделся Кирюшка.
— Люди ложь, и я тож! Но, промежду протчим, давай-ка опять вдарим. Штой-то народ неоченно собирается до церкви! А што касаемо воронья, то пущай себе летит. Небось, здесь на жительство не останется. Налетит и пролетит, куда следует. У него, у воронья, говорю, свое дело. Ишь, словно рать какая идет. Валом валит...