В этом сражении не было и намека на стройность. На глазах у Курганова едва выстроившиеся тремя каре томцы дрогнули, потому что в середину каре упали два или три снаряда и рассыпались, укрываясь за начавшими гореть избами. Один из эскадронов бахмутцев кинулся, было, в атаку, но неведомо почему, далеко не доходя до холмов, свернул и понесся галопом вдоль занятых пугачевской артиллерией холмов.
«Неужели бахмутцы струсили? — подумал Курганов. — Какой позор!»
В это время он увидел, что из другого пролома меж холмов во фланг бахмутцам несется лавина вооруженных пиками всадников на низкорослых лохматых лошадях. Бахмутцам с трудом удалось увернуться от стычки с башкирской конницей, и они ушли под прикрытие еще поддерживавших огонь батарей.
До этого момента дворянская дружина стояла в бездействии.
— Теперь наш черед, господа! — крикнул Бор-Раменский. — Надо выручать своих. Покажем-ка этим халатникам себя!
Дружина сорвалась с места и ринулась на зарвавшийся и отдалившийся от своих отряд конных башкир.
Словно во сне, Курганов скакал на своем плохо выезженном коне, что-то кричал и махал саблей. Два раза он сталкивался с оборванными всадниками. Одного из них ударил своей саблей. Ударил неловко, как-то вкось, и сам удивился, что башкир свернулся с седла. Лохматый конь раненого степняка взвился на дыбы и ускакал. Второй башкир ткнул Курганова своей пикой, но подвернувшийся Володя Осколков вовремя перерубил пику саблей и сшиб башкира ударом эфеса с коня. Потом все смешалось. Откуда-то словно из-под земли выросла черная стена людей, с ревом мчавшихся в ложбину. Замелькали цепы и дубины. Яростно вопивший бородач в изорванном азяме подскочил сбоку и размахнулся цепом, норовя ударить Курганова по голове.
— Врешь, не уйдешь! — кричал он.
Но раньше, чем страшный цеп обрушился на голову Курганова, кто-то свалил бородача выстрелом из пистолета. «Да это Юрочка Лихачев! — подумал Курганов. — Как это он здесь оказался?» И опять замелькали странные, фантастические лица.
Опомнился Петр Иванович уже выезжая из Свиньина. Рядом с ним ехал Юрочка Лихачев с окровавленным лицом. Тут же скакали незнакомые Курганову гусары.
— Что случилось? — хриплым голосом спросил Курганов у Лихачева.
— Скверная штука! — ответил вместо Лихачева подъехавший Левшин. — Бой проигран!
— Отступаем? — испугался Курганов.
Левшин улыбнулся и ответил:
— Не столько отступаем, сколько улепетываем!
— Но как же так?
— Зарайцы, подлецы, частью разбежались, частью перешли на сторону мятежников. Томцы оказались более стойкими, и их двум батальонам, кажется, удалось вырваться.
— А генерал?
— Потемкин опасно ранен. Архаров убит. Оторвало голову ядром. Да бог с ними. Гораздо хуже, что из всей вашей артиллерии едва удалось спасти семь орудий!
— Но это же ужасно!
— Ничего не поделаешь! Потемкин сам-таки виноват порядочно. Сторожевая служба велась небрежно. Тыл почти не охранялся Пугачевцы, действительно, могли вас, как воробьев, шапкой накрыть, господа хорошие. С Михельсоном им такие штуки не удаются
— А наша дружина?
— Поминай, как звали! — засмеялся злобно Левшин.
— Ведь нас же было полтораста человек. Капитан Бор-Раменский...
— Бор-Раменский убит. Многие перебиты.
— Господи, господи! — простонал Курганов.
— Волонтерство — хорошо! — продолжал сердито Левшин. — Но, господа, за всякое дело надо браться умело. Военное ремесло тоже требует и знаний, и опыта. Вы же полезли в бой, как дети в уличную драку, ну, и получили по первое число. Ничего, учитесь, как надо драться За битого двух и трех небитых дают!
— Куда же мы теперь? — спросил Курганов.
— Куда? — засмеялся невесело Левшин. — Первым делом — подальше от мятежников, а потом постараемся пробраться в Казань. Михельсон отправил меня со служебным поручением к фон Брандту. В вашу кашу я влип только по случаю.
Жалкие остатки разбитого отряда Павла Сергеевича Потемкина отступали, вернее, бежали по направлению к Казани по той самой дороге, по которой пришли в Свиньино. Пехота пугачевцев не преследовала отступавших. За ними гнались только небольшие конные отряды башкир, которые рассыпались, как только уцелевшие полевые орудия открывали по ним огонь или когда уже оправившиеся бахмутцы и гусары Левшина бросались на них в атаку.
Верст за шесть до Казани преследование прекратилось.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Весть о поражении отряда генерала Потемкина в бою под Свиньиным произвела на казанцев ошеломляющее впечатление. Сначала никто не хотел верить рассказам добравшихся до города беглецов, первым из которых был обезумевший от ужаса Филька, егерь молодого Курганова. Филька влетел в Казань на чьей-то чужой загнанной им лошади, которая пала тут же у городской заставы. Скатившийся с нее кубарем Филька был арестован часовыми, отправлен в канцелярию военного губернатора, генерала фон Брандта, и допрошен. Допрос дал немного: Филька бежал из Свиньина в самом начале сражения, но утверждал, что пугачевцы всех перебили. Уверял, что на его глазах какой-то казак сначала проткнул пикой барина Петра Иваныча, а потом саблей снес ему голову. Тот же самый казак зарубил, как курчонка, молодого барчука Осколкова, и генерала Потемкина, и других генералов, и чуть не зарубил его, Фильку, да за Фильку вступилась мать Пресвятая богородица.
Фон Брандт распорядился Фильку задержать, а его господ известить, предупредить, что верить Фильке не следует, что он явно со страху потерял голову. А, впрочем, все в руке божьей...
Вслед за Филькой стали прибывать и другие беглецы, которые в общем подтверждали показания Фильки. Час спустя после появления первых беглецов, среди которых были и некоторые уцелевшие дружинники, в город на рысях влетела окруженная казаками карета, в которой был привезен опасно раненый Павел Сергеевич Потемкин. У него была перебита ударом дубины правая рука, прострелено левое бедро и, кроме того, он был серьезно контужен в голову. Только усилием воли ему удавалось заставить себя не терять сознание.
Немедленно по его прибытии в губернском доме был собран военный совет. Изнемогавший от потери крови и от боли Потемкин, с трудом произнося слова, официально передал все свои полномочия фон Брандту и заявил, что он вынужден немедленно выехать из Казани в Петербург для донесения государыне о случившемся.
— То, что случилось, — сказал он угрюмо, — должно послужить нам, господа, уроком. Моя вина велика, нельзя относиться к происходящему так легко, как все мы относились до сей поры. Борьбу с мятежниками мы вели кое-как, спустя рукава, словно и в самом деле речь идет не о страшном восстании народном, а о буйстве пьяной толпы на масленичном гулянии, для разгона которой достаточно послать на площадь пожарную команду да десяток солдат с алебардами. О своем грехе я доложу самой государыне, и если ее величеству будет угодно подвергнуть меня самому суровому наказанию, то и сие наказание я приму, как вполне заслуженное.
Сожалею, что меня не убили. Но ежели богу угодно было сохранить мне, недостойному, жизнь, то почему я превращен в калеку, который, вероятно, надолго будет лишен возможности снова стать в ряды защитников государыни и отечества от этих злодеев хотя бы простым солдатом?
Потемкин замолчал и затем продолжил еще более глухим голосом:
— Вас же, государи мои, прошу помнить: речь идет о самом существовании государства Российского. Как ни больно сознаваться, но это так. Нам нечего бояться внешнего врага, с ним мы справлялись, как справлялись наши предки, спасшие Россию от татар, от литовцев и от поляков. Бороться с внешним врагом нас научил император Петр Алексеевич, который победил великого воителя Карла XII. Но бороться с внутренним врагом, увы, мы еще не научились, ибо сейчас враг внутренний в нас же самих. Емелька был бы не страшен, ежели бы каждый из нас, россиян, понимал, что есть его долг перед отечеством. Мы создали великое государство, но многие ли из нас оценивают все значение этого государства? Многие ли понимают, что мы связаны всем нашим существованием с этим государством?
Говоривший обвел тоскливым взором окружающих Потом махнул слабо , левой рукой и, морщась от боли, закончил:
— Дай вам бог счастья. Отстаивайте Россию. Помните: не Емелька, вечно пьяный беглый казак, похабник и охальник, живодер и злодей, ведет борьбу с Россией. Он, Емелька, только слепое орудие. За его спиной стоит сам сатана. То, что ныне творится, есть бунт всего темного, всего злого, всего дикого и разрушительного, что таится в народе, против того, что мы называем государством.
Прощайте же, государи мои! А ежели суждено мне умереть от ранений, то не поминайте лихом!
Ординарцы помогли генералу выйти из дворца, уложили в карету, где находился врач, сопровождавший Потемкина, и карета покатилась, покидая Казань.
— Государи мои! — обратился фон Брандт к военному совету. — Приняв на себя все права и обязанности только что покинувшего нас генерала Павла Сергеевича, в качестве вашего общего начальника открываю заседание. Приступим к суждению о том, что нам в данных обстоятельствах надлежит делать.
Заседание началось. Четверть часа спустя в зал был введен только что прибывший ротмистр Левшин, который сообщил собравшимся, что хотя отряд Потемкина и дотерпел жестокое поражение, но все же добрая половина людей и семь орудий спасены и уже втягиваются в город.
* * *
Князь Петр Иванович Курганов добрался до дома Лихачева, где остановились его родители, совершенно измученный. У него еще хватило сил слезть с коня и пройти, шатаясь, до столовой, где он упал на подставленный ему дворецким стул и несколько минут оставался в полуобморочном состоянии. Очнулся он, когда вышедшая с заплаканными глазами из комнаты больной дочери старая княгиня принялась натирать ему виски уксусом.
— Какой ужас! Какой ужас! — бормотал он и, закрыв лицо руками, зарыдал.
— Ну, будет же! Будет! — растерянно говорил старик-отец, похлопывая его по рукам и гладя по голове, как малого ребенка — Так бог хотел, на все его святая воля... Вот ты цел и невредим, а бедный Володя Осколков погиб...
— Володя тоже уцелел, — отозвался Петр Иванович. — Мы вместе с ним въехали в город. Меня спас Юрочка Лихачев, а Володю выхватил из свалки левшинский ротмистр Сорокин. Володя на радостях подарил Сорокину свои золотые часы.
И молодой человек начал рассказывать обо всех событиях этого рокового утра.
— Что же теперь будешь делать, Петя? — спросил старый князь.
Подумав, Петр Иванович ответил твердо:
— Затея с дворянской дружиной была нелепостью, отец. Левшин безусловно прав: это не шуточная драка на кулаках, где лежачего не бьют. Это — страшная война гражданская. Для нее нужны солдаты. Самые обыкновенные солдаты, готовые, не мудрствуя, не своевольничая, выполнять приказы своих офицеров. Держать в руках ружье я, слава богу, умею. Запишусь рядовым в какой-нибудь из наших полков. Буду драться.
— Под силу ли тебе будет, Петя? — засомневался старик.
— Очень тяжело. Да что делать? Вот я нагляделся на нашу дружину. Задумано вроде неплохо, а на деле — ничего. Когда мы пошли в атаку, получилась каша, полная бестолочь. А левшинские гусары как ножом разрезали толпу и выскочили, почти без потерь. Почему такая разница? Потому что там — умение, а у нас — только желание. С одним желанием без умения много не сделаешь. Тут и с умением-то нелегко, У нашего генерала некоторое умение было, а вот провалился. А Михельсон не проваливается, он великий мастер своего дела. Теперь вопрос ребром: либо нам надо научиться вести борьбу, либо мы все погибнем.
— Бог милостив…