Насколько я смог разобраться, на митинг явились анархисты всех групп и объединений Москвы, в том числе и "независимые", не входящие в состав федерации и не признающие ее "как орган, ограничивающий свободу революционного индивидуума".
В президиуме на фоне скрещенных черных знамен сидели за столом чахоточный "безмотивник" Оршанский, обреченный врачами на смерть, но надеющийся назло буржуазии дотянуть до мировой революции; лидер "немедленных" Неволин, ставший впоследствии махновцем (год спустя я его встретил в Петрограде, куда он прибыл в качестве коменданта "хлебного эшелона", на вагонах которого было написано: "Голодающему пролетариату Питера от батьки Махно"); глава "Студенческой группы" - красавец Чарский; анархо-синдикалист Гастев, имя которого потом вошло в историю как основателя научной организации труда в СССР. Рядом с руководителем "независимых", матросом в бежевом пиджаке поверх тельняшки, сидела миловидная женщина с гладко причесанными волосами - гостья из Воронежа, Мария Никифорова, та самая Маруся, банда которой впоследствии терроризировала города и села Украины.
Отца, Розу Штерн и Пол-Кропоткина я не заметил ни в президиуме, ни в зале. Рабочих было мало - несколько десятков человек. Зато митинг привлек интеллигенцию. Некоторые из них, переоценивая вес и влияние Московской федерации, рассматривали анархистов как силу, способную противостоять большевикам и левым эсерам. Другие считали, что анархизм, предвестник надвигающихся событий, выражает чаяния русского мужика-пугачевца, который никогда не признавал никакой власти, кроме власти земли, а следовательно, за анархистами - будущее.
Возлагались некоторые надежды и на возможность вооруженного столкновения черной гвардии с большевиками. Причем "р-революционная левизна" кадетствующую и даже монархистски настроенную интеллигенцию особо не пугала. Как заметил в разговоре со мной профессор Карташов, земля кругла - если слишком далеко забрать влево, то выйдешь справа...
А вон собственной персоной и сам Карташов. Профессор сидел в центре зала, в кресле, рядом с живущим в нашей гостинице любознательным американцем, который, разумеется, никак не мог пропустить такого броского материала, как митинг в Доме анархии. Судя по жестам, Карташов что-то растолковывал ему. Представив себе комментарии "насыщающегося", я решил, что мои объяснения по поводу поэзии выглядели, конечно, по сравнению с карташовскими, детским лепетом. Позади искусствоведа я заметил седовласую, грубо размалеванную даму с лорнетом, лицо которой показалось мне знакомым. Ну конечно же Лиза Тесак. Вот где клад для американца! Русская аболиционистка, родившаяся и состарившаяся на Хитровом рынке, ярая последовательница англичанки Жозефины Бутлер, посвятившей свою жизнь борьбе за свободу проституции. Американцу, по-видимому, хорошо была известна сенсация конца прошлого века - петиция английских проституток в парламент, но вряд ли он подозревал, что почти рядом с ним сидит организатор первой и, кажется, последней забастовки в домах терпимости Москвы... Но когда, интересно, Лиза Тесак успела проникнуться симпатией к анархизму?
Зал всплеснулся аплодисментами и одобрительно загудел, а Сухов негромко сказал:
- Вот чешет, сукин сын!
Слова эти относились к очередному оратору, одному из секретарей федерации.
- Спор теоретиков революции решают не ссылки на умные книги, не аргументы, не число последователей, а истерия, - вещал оратор, все более и более накаляясь от собственных слов. - История - вот беспристрастный судья всех теорий и систем. - Он вскинул вверх руки, словно призывая историю посетить этот зал и запросто побеседовать с участниками митинга. - Вернемся на несколько десятилетий назад. Маркс тогда утверждал, что революция начнется в развитых капиталистических странах, - Бакунин это отрицал. Маркс утверждал, что знамя мировой революции поднимет германский пролетариат, Бакунин это отрицал.
Бакунин писал: "Англичанин или американец, говоря "я англичанин", "я американец", говорят этим словом: "я человек свободный". Немец же говорит: "я раб, но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит". Бакунин писал: "У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке". И вот теперь, в феврале тысяча девятьсот восемнадцатого, я спрашиваю вас, бескорыстных бойцов революции: кто прав Маркс или Бакунин? Кто пророк мировой революции - Маркс или Бакунин? Последние слова оратора потонули в свисте, в выкриках, в топоте сотен ног.
Лиза Тесак, вскочив с места и размахивая лорнетом, что-то кричала своим визгливым голосом, способным просверлить любую барабанную перепонку. Трещали стулья, подпрыгивали скамьи. Довольный динамитным взрывом страстей, оратор переждал шум и, взмахнув рукой, словно дирижируя оркестром, продолжал:
- Алтарь государственности - вот тот камень, о который споткнулись Маркс и его последователи. Нет, не немец, государственник и филистер, а природный анархист славянин поднял над миром знамя кровавого, всесокрушающего бунта. Он, и только он, предназначен мудрой старухой историей в вожди мировой революции, которая раздавит и потопит в крови эксплуататоров, разрушит до основания государство, закон, церковь - все, что уродует и калечит людей, превращая их в жалких рабов. Революция - ураган! Революция - смерч! Революция - бушующий океан! Кто остановит ее? Филистер немец? Нет и еще раз нет. Девятый вал всероссийского бунта сметет, словно пыль, всяких гинденбуров и гофманов, развеет по ветру германские полки и дивизии! - гремел оратор, упиваясь собственным красноречием и нарисованной им оптимистической картиной разгрома немецкой армии. - Пусть дрожит от страха император Вильгельм, пусть дрожат от страха его генералы и солдаты, подставляющие свои согбенные спины под императорскую палку, - уже поднята над их головами всесокрушающая дубина русского бунтаря. В Смольном надеются на революцию в Германии - мы на нее не рассчитываем. В Смольном готовы идти на компромиссы с германским капитализмом - мы на них не пойдем. В Смольном просят мира - мы требуем войны, всемирной революционной войны против угнетателей. Никаких переговоров с немецким филистером, никаких соглашений. Пусть ухнет по тупым головам дубина бунтаря. Выше кровавое знамя мировой революции, пронесем его через Европу, Азию и Америку! Вперед! - выкрикнул он и выбросил перед собой сжатый кулак.
Зал неистовствовал. От криков и воплей качались, бренча хрустальными подвесками, люстры. Участники митинга готовы были хоть сейчас идти "вперед", чтобы обрушить на тупые головы дубину бунтаря и пронести знамя мировой революции через Европу, Азию и Америку. Что же касается оратора, то он, кажется, к этому готов еще не был. Во всяком случае, закончив свою пламенную речь, он пошел не вперед, а, скромно отступив назад, занял снова свое место в президиуме.
- Об отправке на фронт черной гвардии - ни полслова, - трезво отметил Сухов. - Это что ж, они будут речи произносить, а большевики с немцами драться?
Сухов глядел в корень. Действительно, о такой "мелочи", как помощь армии, секретарь федерации не упомянул. То ли он считал это само собой разумеющимся, то ли был убежден, что "кровавым знаменем мировой революции" безопасней размахивать в купеческом клубе в Москве, от которой "немец-филистер" пока еще достаточно далеко... Но кто же все-таки понесет знамя через Европу, Азию и Америку? Ответа на этот вопрос в речи не было, но он подразумевался: раз большевики взяли власть в свои руки, то пусть в Питере в Смольном и ломают себе головы над "дубинками" и "знаменосцами". Это уж их забота, а не наша.