Я сердечно поблагодарил Владимира за приглашение, хотя сам еще не решил, где буду жить, – рановато было для таких решений: слишком мало было мне известно об Аленушке и зяте моем, а точнее – ничего не известно.
Мы поднялись на второй этаж. В гостиной нас встретила Анна Ильинична – со всегдашним своим спокойным, сдержанным выражением лица. Она была в пышной ситцевой блузе глубокого синего цвета и длинной черной муслиновой юбке. Я бы не назвал Анну Ильиничну особо красивой женщиной, во всяком случае, до красоты своей матери, Марии Александровны, она не досягала, и вместе с тем строгий ее облик был удивительно привлекательным. Большой, чуть вздернутый нос, узкое с длинным подбородком лицо, внимательные карие глаза под слабо очерченными бровями. Темные волосы спереди и с боков были убраны так, что открывали высокий лоб и уши, а сзади падали локонами на плечи. Во всей внешности было что-то итальянское, в той же степени, в какой итальянское проявлялось в Медее Фигнер, насколько я мог судить по портрету из «Нивы», да они и были похожи, Анна Ильинична и звезда Мариинского театра.
Если сестра и была удивлена тем, что младший брат утром вышел из дома один, а спустя два часа вернулся в сопровождении гостя, да еще кокушкинского, то виду не подала. Следом за нами башкир в малахае внес мой багаж в прихожую, получил причитавшийся ему двугривенный и отбыл.
Ульянов сразу пригласил меня к себе, так что разговор с Анной Ильиничной был коротким.
– Аннушка, Николай Афанасьевич только что с парохода, – объяснил Владимир. – Мы совершенно случайно, но, по-моему, весьма кстати повстречались на пристани. У Елены Николаевны какие-то неприятности.
– У Леночки? – Лицо Анны Ильиничны еще больше посерьезнело. – Что случилось?
– Я и сам толком не знаю. – Владимир повел рукою в мою сторону. – Николай Афанасьевич сильно расстроен, по дороге он мне мало что смог сообщить. Мы сейчас с ним поговорим в кабинете, а потом я тебе обрисую все дело.
Анна Ильинична секунду подумала, потом коротко кивнула и удалилась.
Я снял дорожный сюртук, повесил его на вешалку в прихожей и последовал за Владимиром.
Обстановка в комнате «нашего студента» – это ее он назвал кабинетом – сразу напомнила мне флигель в Кокушкине. Железная кровать в углу; деревянный, крытый синим сукном стол на двух монументальных, с резьбой, тумбах – правда, не овальный, а прямоугольный; рядом со столом этажерка с книгами; у одной стены – стулья в белых чехлах с высокими спинками и столик на изогнутых ножках, у другой – диван с горкой, на которой стояли часы. И, разумеется, огромный шкаф, доверху набитый опять же книгами. Даже самые книги, как мне показалось, те самые – и стоят точь-в-точь на тех же местах. На стене висела большая литография, изображавшая зимний лес во всей холодной красе, чрезвычайно суровая на мой вкус. И рядом, в металлической рамке, портрет давнего кумира моего молодого друга – запретного писателя Николая Гавриловича Чернышевского, окончившего свои дни прошлый год в Саратове.
Особенно сильно напомнила мне о прежнем доме шахматная доска с расставленными фигурами, занимавшая изрядное место в левой половине стола. Заметив мой взгляд, Владимир рассмеялся:
– Мы с господином Хардиным продолжаем наш поединок. Могли бы играть лицом к лицу, но, знаете ли, так нам кажется интереснее.
Ульянов коснулся пальцами шахматных фигур, однако переставлять их не стал. На какой-то момент он вроде бы заинтересовался диспозицией, нахмурился озадаченно, но тут же махнул рукой – мол, ладно, потом, потом. Сказал, словно бы спохватившись:
– Садитесь же, Николай Афанасьевич! Что вы стоите? Приглашения ждете? Садитесь и рассказывайте обо всем, что произошло. А уж после мы вместе подумаем, какие маневры следует предпринять. – Владимир ободряюще подмигнул мне.
Я сел на диван, Ульянов – на стул возле стола.
– Да ведь мне, Володя, и рассказывать-то много нечего, – сказал я. – Вот, дожил на старости лет – дочь мою единственную разыскивает полиция. И не просто разыскивает – хотите верьте, хотите нет, а только велено ее арестовать по подозрению в свершении убийства.
По-моему, до Ульянова не сразу дошел смысл моих слов. Какое-то время он сидел, доброжелательно глядя на меня из-под белесых бровей – настолько белесых, что порою лицо Владимира казалось совершенно безбровым. Вдруг выражение его глаз изменилось, щеки стали пунцовыми. Ульянов вскочил.
– Елену Николаевну? В убийстве?! Да это же черт знает что! – вскричал он. – Да как же это… Полноте! – На лице Владимира нарисовалось какая-то детская обида. И сам он неожиданным образом помолодел на несколько лет – из homme mu$ r выглянул homme-enfant, тот самый гимназист, который приезжал когда-то в Кокушкино летними месяцами. – Да полноте! – повторил Владимир, глядя на меня строгими глазами мальчика, играющего в экзаменатора. – Нет ли тут ошибки, стечения обстоятельств, знаете ли? Das Zusammentreffen der Umst?nde. [14]
– Эх, Володя, да кабы так! – в свою очередь воскликнул я, чувствуя, что не могу более сдерживать царившее в душе моей отчаяние. – Кабы то было… как вы сказали?… да, некое там цузамментреффен, то его можно было бы и распутать. Так ведь нет! Сам я, собственными глазами читал в предписании – принять меры к аресту и препровождению в распоряжение Самарского полицейского управления Елены Николаевой Пересветовой, в девичестве Ильиной. И далее – что, мол, означенная Елена Пересветова разыскивается по подозрению в совершении убийства…
– Черт знает что… – повторил Владимир все так же расстроенно, но тоном ниже. – И кого же, как они полагают, ваша дочь… хм… убила? – Он негодующе фыркнул. – Кого?
– Этого я не знаю, – ответил я с глубоким вздохом. – Но только, как правильно сказал Никифоров… Помните, небось, Егора Тимофеевича, урядника нашего? Так вот, как верно он заметил: коли прислали из Самары предписание в Казань, оттуда в Лаишев, а из Лаишева в Кокушкино, значит, с самой Аленушкой и впрямь что-то случилось! Выходит, пропала она, Володя, пропала! Иначе не искали бы, а сами здесь, в Самаре, и арестовали бы ее, не дай Бог.
– Так-так… – пробормотал Ульянов, наморщив лоб. – Так-так-так… – Эти «так-таки» были у Владимира излюбленными словечками с давних, еще гимназических времен. Очень он любил «так-такать», размышляя. – А расскажите-ка мне, Николай Афанасьевич, о том, как вообще протекала жизнь вашей дочери здесь, в Самаре. Тому ведь, если не ошибаюсь, уж больше года?
Я сконфузился. Только и выдавил, что, мол, почти два. А сконфузился потому, что вдруг понял: ничегошеньки я не знаю о жизни моей единородной дочери в эти последние два года. Я что-то промямлил насчет ее службы в книжной лавке, что-то проронил насчет положения мужа-инженера… Да и замолчал потерянно. Нечего было мне более рассказывать, вот нечего так и нечего. Ах, стыд какой! И называется еще – любящий отец. Как там говорил Владимир? Да уж, вот оно, das vа(terliche Gefu(hl…
Владимир, впрочем, не настаивал. Подождал немного, определил, что я ничего не смогу рассказать без его помощи, и задал следующий вопрос:
– Известны ли вам, Николай Афанасьевич, друзья Елены Николаевны? Подруги? Может быть, о ком-либо из них она вам сообщала в письмах?
– Ни о ком не сообщала! – нервнически ответил я. – Вот, правда, видел я некоторых на свадьбе. Даже говорил с ними – ну, как обычно за столом-то говорят, однако же… – Я развел руками. – Нет, ничего о них не знаю. – Я задумался, даже на мгновение зажмурился крепко. – Одну знакомую, на свадьбе она была подружкой, звали вроде бы Анастасия. Да, точно, Анастасия, вот только отчества не помню. Ровесница Аленушки, думаю. И с нею был молодой человек, по имени… Григорий.