Ну, скажите на милость, какая от всего этого выгода Испании? Зачем нам каждый божий день слушать грохот пушек?! Не считая тех гадостей, о которых тут разглагольствовал Марсиаль, что плохого сделали нам англичане? Вот если б послушались меня, господин Бонапарт отправился бы на войну один, а то и вовсе не воевал бы!
– Правда твоя, – заметил дон Алонсо, – союз с Францией обходится нам недешево; любая выгода, идет в пользу нашей союзнице, а все шишки валятся на нашу голову.
– Ну, тогда к чему же вы, оболтусы, лезете в самое пекло?
– Затронута честь нашей нации! – важно проговорил дон Алонсо. – И уж если мы вступили в союз с Францией, недостойно идти на попятную! Прошлым месяцем, когда я был в Кадисе на крестинах двоюродной племянницы, Чуррука говорил мне, что союз с Францией и проклятый Ильдефонский договор, превратившийся в кабалу из-за хитрости Бонапарта и слабости Годоя, будет нашей погибелью, погибелью нашего флота, если только господь допустит это, а значит, гибелью наших колоний в Америке и прекращением всякой торговли с ними. Но тем не менее долг наш – идти вперед!
– Все же права я, – вставила донья Франсиска, – этот Князь мира вечно сует нос не в свои дела. Чего еще можно ждать от необразованного человека?! Мой брат, архидиакон, сторонник принца Фердинанда, говорит, что этот сеньор Годой – дурак дураком, что он не учился ни латыни, ни теологии, а только умеет бренчать на гитаре и выделывать двадцать два колена, когда танцует гавот. И первым-то министром он стал за свои прекрасные глаза. В Испании вечно так… а потом наступит голод… все так вздорожало… в Андалусии всех косит желтая лихорадка… Да, сеньор, расчудесная жизнь, нечего сказать! И во всем этом виноваты вы, – повышая голос и все более распаляясь, продолжала донья Франсиска, – да, сеньор, вы гневите бога, убивая столько людей, а вот, вместо того чтобы набиваться битком в эти проклятые корабли, пошли бы лучше помолиться в церковь, и тогда не разгуливала бы по Испании нечистая сила, творящая всякие безобразия!
– Ты тоже поедешь в Кадис, – перебил жену дон Алонсо, желая пробудить в ее груди хоть чуточку патриотизма, – ты поедешь к Флоре и с бельведера ее дома увидишь сражение, дым, флаги… Это так красиво!
– Благодарю покорно! Я б умерла прежде со страху. Уж лучше я посижу тихо-мирно дома: ведь давно известно, что раз повадился кувшин по воду – сломить ему голову.
Так окончился сей знаменательный разговор, все подробности которого, несмотря на долгие годы, минувшие с тех пор, сохранила моя память. Нередко случается, что события, свершившиеся в годы нашего детства, запечатлеваются в памяти более явственно, нежели те, свидетелями которых мы бываем в зрелом возрасте, когда над всеми нашими чувствами преобладает разум.
В тот же вечер дон Алонсо еще несколько раз тайно совещался с Марсиалем в редкие минуты, когда подозрительная донья Франсиска оставляла их наедине. Но как только донья Франсиска, преисполненная набожности, отправилась в приходскую церковь отстоять вечерню, два старых моряка, точно проказливые школьники, убежавшие от учителя, вздохнули свободно. Запершись в кабинете, они достали морские карты и принялись внимательно их изучать, а затем погрузились в чтение бумаг с описанием различных английских кораблей, их вооружения и экипажей. Во время этого бурного обсуждения, неоднократно прерываемого энергичными замечаниями и комментариями, они разработали план морского сражения.
Марсиаль, размахивая культей, обозначал путь следования эскадр, громогласно воспроизводил залпы батарей, головой показывал килевую и бортовую качки сражавшихся кораблей, туловищем – крен уходящего под воду, сраженного в бою фрегата; здоровой рукой он как бы орудовал сигнальными флажками, легким свистом подражал боцманской дудке, ударами деревянной ноги о пол передавал грохот канонады, а своим хриплым голосом – крики и брань сражающихся матросов.
И поскольку мой хозяин помогал ему в этом деле с самым серьезным видом, я тоже возгорелся желанием покинуть свою каморку и, следуя примеру взрослых, дать волю страстной потребности – закатить кошачий концерт, столь любезный сердцу всякого мальчишки. Не в силах долее сдерживаться при виде энтузиазма двух старых моряков, я, всецело уверенный в благосклонности своего господина, весело пустился кружить по комнате, изображая с помощью головы и рук военный корабль, идущий под всеми парусами. Глухим голосом я издавал громоподобные звуки, долженствующие означать грохот пушек: бум, бум, бум! Мой достопочтенный хозяин и старый матрос-калека, уподобившиеся в эту минуту мне, мальчишке, не обращали на мои проделки ни малейшего внимания: так они были погружены в свои мысли. О, как я смеялся спустя много лет, вспоминая эту сцену и своих приятелей по игре, лишний раз убеждаясь в справедливости утверждения, что старость превращает нас в детей, уподобляя игру в колыбели играм на краю могилы.
Старики так были поглощены своими думами, что не сразу услышали шаги доньи Франсиски, возвращавшейся из церкви.
– Это она! – вдруг в ужасе воскликнул Марсиаль.
Старые проказники вмиг спрятали карты и чертежи и, стараясь скрыть волнение, принялись как ни в чем не бывало болтать о пустяках. Я же, видимо, по причине своей молодости и неопытности, не смог так быстро угомониться, кроме того я вовремя не расслышал зловещих шагов и продолжал маршировать посреди комнаты, воинственно и громко выкрикивая слова команды: «Право на борт! Идти бейдевинд! Залп с подветренного борта! Огонь! Бум! Бах!» И вдруг донья Франсиска тигрицей бросилась на меня и без всякого предупреждения обрушила на мой зад ураганный огонь шлепков, от которых у меня посыпались искры из глаз.
– И ты туда же! – вопила она, дубася меня почем зря. – Вот полюбуйся, – сверкая глазами, крикнула она своему супругу, – благодаря тебе он потерял всякий стыд и уважение… Этот негодник вообразил, будто он все еще шлепает по лужам Ла Калеты.
Далее события развивались следующим порядком. Я, заплаканный и устыженный, прямой дорогой последовал на кухню, спустив флаг моего достоинства и даже не помышляя защищаться от столь превосходящего противника; по пятам за мной шествовала донья Франсиска, то и дело настигавшая меня и крепкими затрещинами испытывавшая прочность моего затылка. В кухне я бросил якорь и, рыдая, предался размышлениям о плачевном исходе моего первого морского сражения.
Глава V
Донья Франсиска, желая противостоять безрассудному решению своего супруга, не ограничивалась описанными мною доводами; помимо этого, она обладала еще одним, более могучим, о котором даже не упомянула в предыдущей беседе, настолько он был всем известен.
Но так как читателю этот довод не знаком, я расскажу о нем поподробней. Помнится, я уже говорил, что у моих господ была дочь. Звали ее Росита, и была она чуть постарше меня: ей как раз исполнилось пятнадцать лет. Росита была помолвлена с молодым артиллерийским офицером по фамилии Малеспина, который постоянно проживал в Медина Сидонии и состоял в дальнем родстве с семьей моей хозяйки. Свадьба намечалась на октябрь месяц, и, само собой разумеется, отсутствие отца невесты в столь знаменательный день вызвало бы всеобщее недоумение.
Сейчас я поведаю вам о моей молодой госпоже, ее женихе, их взаимной любви, предполагаемом браке и… здесь мои воспоминания окутываются тучами грусти, в сознании возникают беспокойные лучезарные образы, словно пришедшие из иного мира, они пробуждают в моей старческой груди чувства, которые, трудно сказать, радуют или печалят меня. Эти жгучие воспоминания, которые, как засохший гербарий, покоятся в моей голове, порой заставляют меня смеяться, а порой задумываться… Но продолжим наш рассказ, не то бедного читателя могут утомить нудные излияния, волнующие лишь одного человека.
Росита была очень хороша собой.