Ее слова насторожили меня, но я понял, что она нарочно говорит так об Арсиное, чтобы отпугнуть меня и самой выпутаться из затруднительного положения, в которое я ее поставил.
— Танаквиль, — сказал я, — перестань хитрить, а лучше ступай и приведи ее сюда. Именем богини заклинаю тебя сделать это — не то берегись, как бы она от тебя не отвернулась!
Эта угроза смутила Танаквиль. Как женщина она куда лучше меня знала нрав богини и не на шутку испугалась, что и впрямь попадет к ней в немилость.
— Будь по-твоему, — вздохнула она, — но только при условии, что эта женщина сама захочет встретиться с тобой при свете дня. Хотя, по правде говоря, мне в это не верится…
Танаквиль причесалась, накрасилась и, бренча ожерельями, направилась в храм. С новыми зубами она сделалась намного самоувереннее: держалась прямее и шла с высоко поднятой головой. В скором времени она вернулась с гостьей; одетая с ног до головы, как финикийка, та защищала лицо от солнца зонтиком с бахромой. Это был мой подарок Арсиное в честь нашего знакомства, который я передал с Танаквиль. Не прерывая беседы, они быстро прошли через дом на террасу, а оттуда в сад. При виде их я почувствовал, будто всего меня заливает горячая волна. Танаквиль подвела свою спутницу к каменной скамье и тут же с готовностью предложила принести ей вина и какое-нибудь угощение.
— Турмс, — позвала она меня, — иди сюда и проследи, чтобы никто из слуг не мешал жрице храма. Я сама буду прислуживать ей как дорогой гостье.
Я едва одолел те несколько шагов, которые отделяли меня от Арсинои. Тело мое словно одеревенело, и губы не слушались меня. Цвет с деревьев опадал прямо мне под ноги. Далеко внизу рокотало беспокойное море. Женщина на скамье отложила зонтик и, подняв голову, посмотрела мне в глаза.
Я узнал эти высокие дугообразные брови, но как же изменилось ее лицо, глаза и губы, которые от помады сделались тонкими и злыми!
— Арсиноя… — прошептал я и протянул руку, не смея прикоснуться к ней.
Гостья нетерпеливо наморщила свой высокий лоб и сказала:
— У меня от солнца разболелась голова, и я плохо выспалась. Если бы не мое уважение к Танаквиль, я ни за что не встала бы так рано, чтобы прийти сюда. А тебя я не знаю. Это ты со мной говорил? Чего ты от меня хочешь?
Ее прищуренные глаза превратились в узкие щелочки, от которых разбежались мелкие морщинки. Но чем дольше я смотрел на нее, тем отчетливее вставал передо мной, проступая сквозь размалеванные ее черты, тот образ, в котором она явилась мне ночью.
— Арсиноя… — прошептал я вновь, — ты все еще меня не узнала?
Уголки ее губ дрогнули. Уже без лукавства она взглянула на меня, и глаза ее улыбались.
— Турмс, о Турмс! — воскликнула она. — Так это правда, что ты и при свете дня разглядел мое настоящее лицо? Ты и впрямь робеешь, будто смущенный юнец? О Турмс, если бы ты знал, как мне и самой было страшно!
И, вскочив со скамьи, она стремительно бросилась в мои объятия. Я прижал ее к себе чувствуя, как дрожит под одеждой ее тело.
— Арсиноя, Арсиноя… — шептал я. — Это ты, ты, я узнал тебя!
Лицо ее сияло, и мне казалось, будто обнимаю самое богиню. Над нами простиралось огромное синее небо, а в ушах у меня стучала кровь.
— Арсиноя, — сказал я, — вот ради чего я явился на свет и жил, вот о чем были все мои сны! Никакое покрывало не мешает мне видеть твое лицо. Ты открыла его. Теперь я готов хоть умереть.
Арсиноя, — продолжал я, — мимо нас вихрем несется время, наполняя звоном мои уши. Но даже из праха, даже из-под земли я восстал бы, чтобы заключить тебя в свои объятия!
Эрикс будет стоять вечно, — говорил я. — И так же вечно, как обнимают подножие здешней горы море и ласковые долины, так я желал бы обнимать тебя!
Она положила руку мне на грудь.
— Ты размазал мне помаду по губам и испортил прическу… — попеняла она мне.
И, помолчав, добавила:
— А я ведь и не ложилась этой ночью. Я выкупалась и долго причесывалась, выбирала наряды и драгоценности, чтобы предстать перед тобой красивой. И я очень боялась — вдруг ты подумаешь, что все это тебе только приснилось.
Стрела пронзила мое сердце, — говорила она, — и вся я так и дрожу, стоит тебе взглянуть на меня, Турмс. А когда я вижу на твоем лице улыбку богов, у меня подгибаются колени. Какие сильные, какие прекрасные у тебя руки! Держи меня крепче, чтобы я не упала… И я еще думала, будто неуязвима, если служу богине!
Она впилась губами в мою шею, а потом укусила меня в грудь, так извиваясь в моих объятиях, что пряжка, скрепляющая одежду у нее на плече, расстегнулась и полетела на землю. Поднялся ветер и завертел вокруг нас сорванные с цветущих деревьев лепестки — но нас не могла бы оторвать друг от друга никакая на свете сила. В этот миг нас обоих легко было проткнуть насквозь копьем — мы даже не заметили бы этого. Наконец она издала слабый стон, потом заморгала и, расслабившись, легла и застыла без движения. Только тогда я опомнился и огляделся по сторонам. Ветер все так же рвал ветви деревьев, а рядом с нами стояла Танаквиль в развевающейся одежде и ошеломленно смотрела на нас.
— Вы оба сошли с ума! — завопила она визгливым от страха голосом. — Вам даже не пришло в голову спрятаться в кустах, как это делают приличные люди!
Дрожащими руками она помогла Арсиное встать и одеться. Ветер усилился: сорванные с деревьев ветки кружились в безумном вихре вместе с пучками соломы с городских крыш. Морские волны глубоко внизу покрылись пеной, а со стороны горизонта на Эрике надвигались громады туч.
— Своим непристойным поведением вы навлекли на себя гнев бессмертных, — отчитывала нас Танаквиль, и в черных ее глазах блестела зависть. — Но богиня смилостивилась над вами, набросив на вас свой покров. Затуманила она и мои глаза, так что я видела вас, словно сквозь дымку. И о чем вы только думали?
— Будет буря, — сказал я, весь дрожа. — Впрочем, оно и понятно. Это буря, которая клокочет внутри меня, несется на Эрике.
Арсиноя, словно девочка, уличенная в шалости, взяла Танаквиль за руку и взмолилась:
— Прости меня, о целомудреннейшая из женщин, и помоги почистить одежду!
— Пройдем в дом, — предложила Танаквиль.
Она проводила Арсиною в свою спальню, где нас уже ожидала горячая вода и полотенца, так что и я смог умыться. Там, приведя себя в порядок, мы отбросили всякие церемонии и все втроем дружно расхохотались.
Танаквиль, вытирая слезы, катившиеся по ее щекам от смеха, сказала:
— Разве я не говорила тебе, Турмс, что она — распоследняя распутница из всех, кого я знаю? И все же меня до глубины души проняло то, как застонала она в твоих объятиях, — если только она не притворялась, чтобы еще сильнее завлечь тебя в свои сети. Никогда не верь женщине, Турмс. Тело женщины может обманывать так же, как ее глаза и язык.
Слыша это, Арсиноя возразила с умильной улыбкой:
— О Турмс, не верь этой завистливой женщине! Ведь ты и сам почувствовал, как разверзлась под нами гора и содрогнулись земные недра.
Говоря это, она то и дело поглядывала в бронзовое зеркало Танаквиль и ловко умащивала щеки и губы ее маслами и помадами. Только что трепетавшая от страсти в моих объятиях, она напоминала сейчас маленькую девочку, хотя глаза ее все еще сияли от недавно пережитого наслаждения.
— Твое лицо стало другим, Арсиноя, — сказал я. — Но, по-моему, это и есть твое настоящее лицо. Не прячь его больше.
Она кивнула и распустила волосы, которые рассыпались по ее обнаженным плечам. Волосы отливали золотом и были пышными, как морская пена. Какое-то время она пристально смотрела на себя в зеркало и морщила нос.