Хотя персидских судов было не мало, кораблей союза городов тоже хватало. Темп нам задавали удары палки о бронзовые пластины. Из уст гребцов вырывались проклятия и подбадривающие возгласы. Суда мчались навстречу друг другу, оставляя за собой пенистый след. Я помню, как у меня пересохло в горле. Помню, как от страха свело желудок. А потом были грохот, звон оружия, неразбериха, потоки воды и жуткие вопли умирающих.
Первая атака завершилась нашей победой. По знаку Дионисия мы поплыли наперерез врагу, подставив ему для тарана наши длинные борта. Однако в последнюю минуту, не сбавляя скорости, нам удалось свернуть, так что спешащий навстречу корабль с треском врезался в финикийское высокое судно. Корабль накренился, угрожая раздавить нас, и люди попадали в море и к нам на палубу. Стрелы яростно свистели в воздухе. Мы напрягали все силы, работая веслами, лишь бы выбраться из ловушки и потопить вражеское судно. Во время маневра мы задели кормой еще один корабль, и воины, спрыгнув к нам на палубу, завязали рукопашный бой. Все пять наших судов оказались в гуще вражеских кораблей, поэтому гребцы Дионисия выбежали на палубу с оружием в руках, но многие их них пали, пронзенные стрелами персов. В этой сумятице я и Дориэй очутились на финикийском судне, и вскоре — мы даже не поняли, как это произошло — корабль был уже нами захвачен: статую чужого бога сбросили в море вместе с теми, кому не хватило смелости бороться до последнего и пасть бездыханным на залитой кровью палубе.
Увы, нас было мало, а посему нам пришлось оставить корабль и позволить ему дрейфовать со сломанными веслами. Когда бой стал стихать, Дионисий протрубил сбор: ему ответили со всех пяти судов, и стало ясно, что мы пробили брешь в боевом порядке персов. Соединившись, мы поплыли туда, где мощные суда из Милета врезались во вражеские корабли. Около полудня, получив огромную пробоину, наше пятидесятивесельное суденышко пошло ко дну, и мы захватили финикийскую бирему. Подняв на ней свой флаг, Дионисий огляделся и удивленно воскликнул:
— А это еще что такое?
Нас окружали тонущие и изуродованные корабли, в воде плавали трупы, а воины, оставшиеся в живых, цеплялись за весла и деревянные обломки. Ионийские суда, которые должны были прикрывать подступы к Ладе, на всех парусах приближались к нам, готовясь вероломно напасть сзади.
Дионисий заметил:
— Они выжидали, чья возьмет, а теперь хотят выслужиться перед персами, чтобы те не тронули их город. Богиня победы отвернулась от Ионии.
Однако мы не собирались сдаваться и мужественно сражались, подчиняясь командам Дионисия. Вскоре мы потеряли два наших судна, хотя и сумели спасти людей с них, так что в воинах у нас недостатка не было. Дионисий, не доверяя финикийским гребцам, приказал им прыгать в воду, а затем нам удалось оторваться от неприятеля и выйти в открытое море. Ионийские корабли стремились на юг, а персы преследовали их. Наконец-то у греческих гребцов появилась возможность израсходовать силы, которые они копили в течение многих недель, отдыхая на берегу в тени навесов из парусов.
Я был участником битвы у Лады и могу многое рассказать о ней, но моря я не знал и плохо разбирался в кораблях. Моряки то и дело принимались вспоминать сражение, все время отчаянно споря, ибо каждый считал, что запомнил все лучше других.
Я и впрямь не знал законов морской битвы и был безмерно удивлен, когда увидел на нашей палубе сундуки, заполненные монетами, груды дорогого оружия, кубков, сосудов для жертвоприношений, золотых колец и ожерелий. Оказывается, пока я дрался не на жизнь, а на смерть, не замечая ничего вокруг, у Дионисия и его людей нашлось время, чтобы отыскать ценности и отобрать у врагов браслеты и кольца, отрезая им для быстроты руки и пальцы.
Дионисий был в восторге от финикийского судна. Он стучал по кедровой обшивке, заглядывал во все отсеки, осмотрел даже скамьи, на которых сидели гребцы:
— Вот это корабль! Будь у меня сто таких судов, я бы с моей командой из Фокеи стал властелином всех морей!
Корабельного бога он не тронул; наоборот, принеся ему жертву, Дионисий взмолился:
— Помоги мне, бог финикийцев! Кто бы ты ни был — защити нас!
На судне он оставил все как было, а финикийские щиты распределил между пятидесятивесельными судами. На носу корабля он приказал нарисовать два больших глаза, чтобы ненароком не сбиться с пути в незнакомых водах.
Вечером море вокруг нас опустело, но Дионисий по-прежнему опасался подходить к берегу и велел своим судам держаться ближе друг к другу — так, чтобы слышать удары весел. Гребцов он менял очень часто.
Со всех сторон раздавались жалобы и стоны раненых. Никаких целебных снадобийу нас не было, так что лечение во всех случаях оказывалось незатейливым: примочки из морской воды и размягченная смола на раны. Сам Дионисий получил множество ушибов, а Дориэй — страшный удар веслом по голове; шлем в этом месте расплющился, и Дориэй, снимая его, охал от боли, потому что к металлу прилип кусочек его кожи с волосами. Но затем он мужественно смеялся и говорил, что нуждается в помощи не лекаря, а кузнеца.
Той печальной ночью, видя вокруг себя столько страданий, я стыдился того, что остался цел, и слезы катились из моих глаз. Я плакал впервые с тех пор, как Гераклит[22] выгнал меня из дома, назвав неблагодарным. Гераклит не мог смириться с тем, что я вместе со всеми исполнял танец свободы и помогал жителям Эфеса в выдворении Гермадора.
Вдруг, откуда ни возьмись, передо мной вырос Дионисий. Проведя рукой по моим щекам, он удивленно спросил:
— Почему ты плачешь, Турмс, — человек, который смеялся во время боя, когда смерть косила вокруг людей?
— Прости мне мои слезы, — ответил я Дионисию. — Я и сам не знаю, отчего они льются. Наверное, не оттого, что ионийцы проиграли сражение. И себя мне не жаль. Но как мне не плакать, вспоминая о пропитанном благовониями воздухе, о восковой табличке с палочкой для письма и о насмешливой мудрости, которая царила в доме моего учителя! Это он открыл мне, что самый долгий путь человек совершает в себе самом и никому не дано узнать свой предел. Вот почему я плачу.
Я прижал его большую ладонь к своей щеке и продолжал навзрыд:
— Однажды Диана кинула мне яблоко, на котором было вырезано ее имя. И это яблоко было для меня дороже всей мудрости моего учителя. Из-за него кружился я в танце свободы. Из-за него подбросил горящий факел в храм Кибелы в Сардах. А теперь я проливаю слезы, не в силах вспомнить лицо Дианы. Поистине нет ничего постоянного, каждое мгновение все изменяется. Меняюсь и я. Все — даже земля и вода — возникло из пламени и в пламя же возвратится. Сам бог — это ночь и день, зима и лето, голод и сытость… Поэтому и он изменчив, как тлеющие благовония. С каждым новым запахом он обретает новое имя.
Коснувшись моего лба, Дионисий озабоченно спросил:
— Тебя случайно не ранили в голову?
Встав лицом к ветру, он смочил слюной указательный палец и подержал его в воздухе, затем прислушался к журчанию воды за кормой, всмотрелся в звездное небо и наконец сказал:
— Человек я не ученый, а все же разбираюсь в морских течениях и ветрах и знаю, как построен корабль. Будь ты простой моряк, я мигом бы осушил твои слезы, вытянув тебя пару раз канатом. Но ты мой друг… Так вот: выбери себе самое красивое ожерелье из нашей добычи, только перестань плакать. Твой плач действует на меня сильнее, чем боевой клич персов.
В ответ я разразился проклятиями и прибавил:
— Можешь выбросить свое ожерелье в море.