Впрочем, электричество он включил еще до пива, установив напротив Кирюши захваченный из дому обогреватель. Кирюша высунул голову из-под пухового платка и с грустью посмотрел на Петровича. Он телепатически послал ему в голову одну мысль, на которую Петрович тут же возразил: "Если поедем не через Москву, значит, Кирилл, так тому и быть. Ну, кто тебя в Москве на ремешки пустит? Что ты, в самом деле? Ты опять будешь священным змеем, обещаю! Только, как тебе и положено, во дворце жить будешь, или даже в храме, а не в хрущевке, блин! Да не смотри ты так на меня! Мне ведь и самому это серпом по всем гениталиям! У моей Наталии такие гениталии! Ну, чо ты, в натуре, как в комендатуре?"
И все-таки Кирюша грустил. Петрович это чувствовал. Поэтому он дал немного Кирюше полакать пива. Вначале Кирюша отпрянул от блюдечка, но, распробовав, выпил поллитра. Он послал Петровичу в голову мысль, что никакой дворец ему на хрен не нужен, что он, бля, еще так всех сделает, что сами они все пойдут на ремешки. Петрович понял, что у Кирюши поднялось настроение, и, с новыми силами, побежал отбирать билеты.
"Посему,- живу Я, говорит Господь Бог, - за что ты осквернил святилище Мое всеми мерзостями твоими и всеми гнусностями твоими, Я умалю тебя и не пожалеет Око Мое, и Я не помилую тебя", - процитировал им Седой, выслушав обстоятельный доклад Марины.
- Надо искать Око Бога. Глаз - это Око, - повторил он. - Сейчас всем спать. Эти двое где-то рядом, я их чую. Боюсь, что и вагон именно они нам до самого места устроили. Поэтому дежурить будем каждую ночь. Я сегодня никак не могу, как говорится, извините, я играл в "Зените". Поэтому начнет Ямщиков. Утром я его сменю.
Седой раскрыл баул, выдал большую мужскую майку Марине. Почему-то они с Ямщиковым совсем не подумали на вокзале ни о тапочках, ни о мыле. Вот идиоты, действительно.
Марина с Ямщиковым вдумчиво нарисовали пентаграммы святой водой, также прихваченной Седым, хотя сам Седой к воде относился с явным пренебрежением, предпочитая мелок. Они выложили гвозди и пергаменты, каждый приготовил себе удобную удавку из набора гитарных струн, выбрал нож. Марина сложила все по подушку под сочувственным взглядом Ямщикова, легла и тут же провалилась в сон.
- Слушай, Грег, - тихо сказал Седой. - Ты с ним поаккуратней как-то.
Психика-то теперь у него женская налицо. А ты, сколько пива в него влил на вокзале?
- Да не помню я уже... - растерянно сказал Ямщиков.
- Мы из-за твоих шуточек без факельщика можем остаться, - укоризненно прошептал Седой. - Не забыл, что Флик - наши глаза впотьмах! Придурок!
Короче, всех, кто сюда не вопрется, надо выслушать и прокачать, понял?
Понял он! Кивает еще пустой головой! Сторожи!
Всю ночь колеса стучали по поющим рельсам: "Мегид-до, Мегид-до, Мегид-до-до-дон", разгоняя сон. Светили желтыми глазами полустанки, и веселой беспутной спутницей за вагоном бежала полная Луна.
Потом вагон надолго остановился где-то и почти до утра стоял в полной тишине. Только вдали слышались редкие гудки маневрирующих составов и усталый женский голос диспетчера из динамиков. Но вот подошла какая-то бригада мужиков, матерясь, они подкатили вагон к другому составу. Вагон вздрогнул всем телом один раз, потом другой, потом что-то взвизгнуло под ним, будто между колес пробежала металлическая кошка, и вновь колеса запели свою боевую песню.
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
- Но с женщиной моей жизни я познакомился на кладбище! Я тогда у друга там жил. В склепе одного цыганского барона, отравленного любимой женщиной, татаркой по национальности... Да... Люба, Любонька, Любовь! Хорошо я там жил, не жаловался. Так правильно, лето же было! Или весна? А тут вдруг пришла она, Любовь. Любовь Васильевна Кочкина. Папа у нее умер, а мужа у нее никогда не было. Они своего папу с мамой-пенсионеркой хороняли.
Вернее, дело было так.
Мама еще была живая, но это несущественно, а хороняли они как раз папу. Мне друг-то мой и говорит шепотом: "Глянь, Михуил, две бабы - глупые, как табуретки, гляди, из-за еще папы воют!
Глянь, у папы морда самая сатраповская, им бы радоваться, а они... Ты их, Мишатка, из вида не упускай!"
А мне, конечно, Люба сразу как-то по сердцу пришлась. Я с них даже денег за плиту не взял. Мы с товарищем плиты приспособились со старых могилок на новые переделывать. Начальство у нас как раз в тот год на Кипр всей бандой уехало, милое дело тогда было на кладбище! Тишина! Ни драк, ни перестрелок! Сирень цветет, каждую родительскую субботу стряпней домашней все могилы украшены. Свечки горят, вечера теплые, романтика! И мы по аллейке идем с Любой рука об руку, а я ей про всех известных покойниках рассказываю. Ну, кто что при жизни делал. Интересно ведь, с кем ее папе еще лежать и лежать... А Люба впечатлительная такая! Все меня за руку хватает и шепчет: "Как Вы среди них жить не боитесь, Михаил Аркадьевич?" А что там не жить? Жить бы и жить... Но о зиме-то тоже надо было думать! На морозе походи-ка с кайлом, а телогреечка, сам знаешь, короткая, при моем-то радикулите! Ну, присели мы на постамент гранитный нашего бывшего смотрящего Пашки Крокодила, кругом птички, значит, поют, а Люба мне и говорит ...
Марина Викторовна Фликовенко окончательно проснулась от того, что кто-то над самым ее ухом увлеченно рассказывал принявшему ночное дежурство от Ямщикова Седому о всех женщинах своей жизни. Вернее даже не поэтому.
Кладбищенский романтик незаметно для Седого щипал ее сквозь жидкое железнодорожное одеяло за лодыжку и старался просунуть под его обманчивое тепло здоровую натруженную кайлом лапу. Она хотела прямым выпадом дать ему в ухо, но, приподняв руку, вдруг увидела в сером утреннем свете свой маленький беленький кулачок, и сердце оборвалось. Марина Викторовна беспомощно опустила руку, она вспомнила весь вчерашний день, а главное, то, что она теперь женщина. Отчаяние ее было так велико, что когда кладбищенский ловелас все-таки сунул руку ей под одеяло, ей было уже все равно. Вначале. Но, неожиданно для себя, она почувствовала, как в ней закрутилась и сразу же выпрямилась какая-то пружина, она вдруг завизжала и вцепилась в волосы этого типа. С верхней полки немедленно спрыгнул Ямщиков и, долго не задумываясь спросонок, принялся душить изворачивавшегося Михаила Аркадьевича. Тот громко захрипел и мелкой заячьей дробью застукал руками в стенку соседнего купе над головой Марины Викторовны. Она хотела придержать его за егозившие по полу ноги, чтобы подсобить Ямщикову, но они услышали тихий предостерегающий свист Седого и тут же выпустили Мишатку.
В дверях стоял проводник, позади него толпились какие-то пассажиры.
- Что же это такое? А? Спрашивается? Если какой попутчик не по нраву, так его что, сразу душить? - укоризненно спросил Петрович.
- Не сразу мы... Противный он просто... На кладбище жил, говорит...- с отдышкой проговорил Ямщиков.
Маринка, Седой и Мишатка молчали, оторопело рассматривая наседавших сзади на Петровича пассажиров.
- Если он противный, так ведь два купе свободных, договориться всегда можно! Мне что бригадира каждый раз на вас вызывать? - продолжал как-то через силу орать проводник, ритмично тыча рукою в сторону Мишатки.
- А если два купе свободных, то почему ты его к нам направил? примирительно сказал Ямщиков, засунув в вытянутую руку Петровича какую-то бумажку из кармана брюк.