Прогнило все в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам - религия, донос - радость, морковка в зад - вот и весь обед. У них же все Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочет и спасибушки не оставит... У них же все рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да еще по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля да всех, да и та задним ходом покорежена. Предали они нас, Мишенька, и еще тысячу предадут, а потом возрадуются.
Десяток человек молчал. Какая-то массивная тетка истерично захохотала.
- Иди ты на хер, - наконец-то сказал усатенький.
- Пойдем, Миша, пойдем от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, - ныл Гутэнтак, соскочив за стула и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. - Пойдем, друг ситный, пока ложью не заразились.
Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.
- Простите его, пожалуйста, - сказал он. - Мой друг заболел, всерьез и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.
Гардеробщица шептала вахтерше:
- Как он этих гадов-то припечатал, а? Все по совести.
- И не говори, Марья, - согласилась та. - Как есть, так и сказал. А то развелось их.
Гутэнтак развязно хныкал и держал Михаила Шаунова за рукав. Вдвоем они приближались. Гардеробщица и вахтерша строили им улыбки.
- Вот, ребятки, и курточки тут висят, - умилилась она.
- Держи, старуха, на чай, - весомо сказал Гутэнтак, барским жестом протягивая однокопеечную. - Добавь малехо и купи старикану презерватив, чтоб сподручней было. Лады, кочерга?
Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.
- Молись за меня, посудина, - строго наказал Гутэнтак, облачаясь в "куртку героя". - Молись, хворостина, а то кто еще на благое дело копейку даст?
С серьезными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.
- Такие ливни смывают грязь с лица мира, - без иронии сказал Михаил Шаунов. - И прошлое с человеческих душ.
Гутэнтак ласково усмехался:
- Вот прибило парня на искупить...
Вдвоем они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
А через неделю Шаунов зашел к нему в комнату. Тяжелые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.
- Свету убили, - сказал он. - Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под желтым абажуром и хмурился.
- Кто сказал-то?
- Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
- Миш, ну а нам-то какое дело?
- Я понимаю, что никакого, - ответил Миша. - По большому счету, она никто и звать ее никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы ее трахнули, а те ее замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
- Прямо кирпичом?
- Очень даже в духе, - сказал Миша. - И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а субъективной стороны - поверишь ли ты? - я плакал полночи.
- Почему же не поверю, - по-тихому сказал Гутэнтак. - Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать, а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдет. Объективная сторона со временем побеждает.
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
- Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, - осторожно предложил Миша.
- С объективной стороны или с субъективной?
- С субъективной, конечно, - сказал Миша.
- Да ну, - отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. - Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
- Ну хорошо, - сказал Миша. - Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял коней, а затем принялся за черное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ей соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
- Как твоя литературная работа? - спросил Миша.
- Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приемом.
- С чем?
- Ты можешь посмотреть.
Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился черным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощелкивая, дошел до каталога личных текстов.
- Работа немного незакончена, - сказал он. - Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причем если я не объясню, никто не поймет, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас все покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе дает нам обыденность.
- И где все происходит?
- Время действия 17 октября 1998 года, событие творится в России, - с наслаждением объяснил Гутэнтак. - Лучше не придумаешь.
- Учитывая, что мы живем в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.
Миша клоунски раскланялся.
- Видишь ли я, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента все совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в 1980 году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в 1970, 1960 - я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.
- Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?
- Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире все тоже начиналось с этого. Но конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.