Мальчишек, за неимением денег, в игру никто не взял, но они внимательно смотрели и желали удачи городским. Есеня долго присматривался к одному деревенскому, которому несказанно везло, чуял, что тот мухлюет, но не мог понять – как. А не пойманный, как известно, не вор. Если бы он кидал свой набор фишек, все было бы понятно, но ведь одни и те же фишки кидали по очереди!
Играли двое надвое, сначала кубики бросали двое деревенских, потом – двое городских. Есеня смотрел, ругаясь про себя, когда подозрительный тип снова выкидывал одиннадцать, или сразу двенадцать – ну не могло такого быть, не могло! Он перебрал в голове все варианты и разгадал хитрость только под самый конец – у городских заканчивались деньги. Везунчик кидал свои фишки, а его товарищ незаметно менял их на общие. Есеня потихоньку сполз под стол, и его догадка блестяще подтвердилась – пока городские трясли кубики в руках, деревенские под столом передавали свои фишки один другому. Работали они ловко, ничего не скажешь, и присматриваясь, подлога заметить было нельзя. Есеня не очень здорово умел прятаться, но в этот раз азарт явно ему помог: на последнем кону он схватил шулеров за руки. Как бы там ни было, а своего он добился – все сидящие за столом сразу заметили неладное. И хотя деревенский сбросил фишки под стол, никто не поверил в то, что их туда подложил Есеня.
Разумеется, у шулеров отобрали все деньги до последнего медяка, наподдали для памяти и вытолкали взашей.
– Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! – едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу, – на, держи, заслужил!
Он сунул Есене половину серебряника, и у того от удивления раскрылся рот – такой щедрости он никак не ждал.
– Жмуренок вообще слишком умный, – кашлянул хозяин, – и слишком шустрый. Долго не протянет.
– Чего? – протянул Есеня.
– Ничего. Тебя батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.
– А чего это я должен помалкивать в тряпочку? – набычился Есеня.
– Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.
– Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! – он хохотнул, довольный своей шуткой.
Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:
– Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими как ты бывает?
– Не знаю, и знать не хочу.
– Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?
– Ну, видал, – Есеня насупился, – а я-то тут причем? Это же преступники! Воры там, разбойники. Я ведь не вор и не разбойник.
Даньша похлопал его по плечу:
– Ребенок ты еще.
Избор. Домашний арест
Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо – Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости, вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката – вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.
Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна – великолепный сад, ступенями спускающийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте – все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то более сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвущиеся наружу эмоции – отчаянье, ненависть, сомнения, страх.
Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства – спальня и гостиная, вот все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Он не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах! Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух вокруг становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз. Но окна заколотили снаружи.
Неволя стала для него худшей из пыток.
Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он успел пообещать три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег, или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.
Избор снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене красовался рисунок, который напугал его самого. Жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней явно просматривались черты вырождения – слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.
Да! Их дети – вырожденцы. Ослепленные любовью родители не хотят этого замечать, но он, Избор, у которого не было своих детей, он же отлично видел это!
Примерно месяц назад его пригласили к Мудрослову, и он приехал чуть раньше, чем было позволительно. Десятилетний мальчишка, ростом почти догнавший отца, неестественно толстый, встретил его у парадного подъезда. Его одутловатое лицо расплылось в улыбке, и в глазах Избор с удивлением увидел проблеск мысли – ему вначале показалось, что мальчик не вполне нормален. Нет, он оказался сообразительным, и тонко чувствующим – ему просто не повезло с внешностью.
Мудрослов – низенький плотный человек с круглым лицом – вышел навстречу Избору и с нежностью взглянул на своего младшего отпрыска.
– Это хорошо, что ты приехал так рано. Я давно хотел показать тебе рисунки мальчика. По-моему, он талантлив. Пойдем.
Избор ничего не сказал Мудрослову – таланта у ребенка не было.
– Расскажи мне, что ты хотел этим сказать? – спросил Избор, рассматривая домик, и радугу над ним. Домик состоял из квадрата и треугольника сверху. Радугу мальчик изобразил семью карандашными линиями, не удосужившись заштриховать широкие просветы между ними.
– Неужели ты не понимаешь? – вмешался Мудрослов, – это же… этот рисунок – в нем умиротворение, и уют, и яркость красок…
– Погоди, – оборвал его Избор, – я же не у тебя спрашиваю. Так что же?
– Ну, – мальчик пожал плечами, – это умиротворение… и яркость красок…
– Понятно. А мне показалось, что тебе подарили новую коробку цветных карандашей, и ты попробовал, как рисует каждый из них.
– Точно! – рассмеялся ребенок.
Оказываясь в обществе, Избор то и дело слышал рассказы о детях: каждый, каждый хвастался успехами детей, они словно доказывали самим себе и друг другу, какими необыкновенно талантливыми рождаются их дети. Один научился бегло читать к пяти годам, другой играл на клавесине простенькие пьесы в семь лет, третий умножал в уме двухзначные числа, четвертый в двенадцать прочитал пятитомник Клутава и составил его конспект.
Они хвалили своих детей и не забывали восхищаться чужими. Они убеждали самих себя, что неординарные способности давно стали их неотъемлемой частью и передаются по наследству.