Они все подлетели ко мне, схватили за ноги, подняли, подбросили и начали качать на руках.
Наконец я не выдержал и гневно и нежно завопил:
— Олухи вы этакие! Опустите вы меня или нет?
Тогда смешливая компания сжалилась и выпустила меня из своих рук.
Я повел плечами, готов был даже отряхнуться вроде насильно выкупанной собаки и обратился к Насте с вопросом:
— Настенька, голубушка, сделай милость, скажи: за что вы меня качали?
— Чудак, за руку же, за руку! — ласково объяснила она.
— Не понимаю, — ответил я, недоумевающе покачивая головой. — Качали вы меня не только за руку, но и за голову и за живот… Причина-то какова?
— Так ведь вы же, Владимир Петрович, — вмешался в разговор Архипка, — из всей нашей молодежи самым лучшим метальщиком оказались.
— За то, что в молодежь зачислили, — спасибо, но о каком метальщике речь идет — не пойму, — продолжал я недоумевать.
Вся компания наперебой принялась объяснять мне причину своего ликования.
Настя Краснова нагружена комсомольской ячейкой по военной линии. При отъезде в корзине с продовольствием она захватила несколько ручных гранат — деревянных — на вольном воздухе поупражняться в метании.
И пока ребята внизу у пруда по всем правилам разбегались, взмахивая руками, и кидали полированные деревяшки и особых успехов никто не показал — наверху показался седой Морозов, стремительно бежавший с найденными в лесу бутылками. «Петрович наблюдал сверху за нашими упражнениями, не выдержал и захотел показать свое искусство», — решила молодежь. Как раз в это время я кубарем скатился вниз и геройски закинул бутылки в пруд. Бросил я бутылки, должно быть, действительно хорошо, почему и вызвал всеобщее одобрение новому, внезапно открывшемуся во мне таланту.
Я не стал скромничать. Похвала приятна всегда, и мне не стоило большого труда отечески потрепать по плечу Настю и покровительственно заметить:
— То-то и оно-то — учитесь у стариков.
Возвращались мы поздно.
Приятен глазу новый, только что привезенный в типографию шрифт; особенно ярко поблескивают свежие, нечаянно рассыпанные буквы на мрачном и знакомом полу, — так блестели звезды. Приятна разгоряченному человеку сильная струя воздуха, бьющая из жужжащего вентилятора, — в этот вечер слабый ветерок дул приятнее.
На платформе девчата скучно затягивали песни, сонно мигали глазами, и только показавшийся вдалеке красный фонарь, с гневным грохотом летевший наперерез ночи, оживил наше внимание.
В вагоне ко мне пододвинулся Уткин и сердито зашептал:
— Ты, сволочь, попомнишь!
— А вам надо было напиться и хулиганством прогулку испортить? — сказал я сердито и спокойно. — Я, малый, сам выпить не дурак, но всему свое место.
Уткин поднес к моему лицу кулак и буркнул:
— А водку зачем украл?
— За водку вам было заплачено, а шутить со мной брось, — спокойно закончил я разговор, резким движением отвел в сторону уткинскую руку и отошел прочь.
На вокзале в Москве все разрознились, перемешались с толпой и, не прощаясь, разбрелись по домам.
У выхода на площадь под большими матовыми и неустанно светящимися часами меня догнала Настя. Она посмотрела на меня утомленными глазами, поправила на голове красную косынку, протянула руку и спросила:
— В следующее воскресенье поедешь?
Я слабо потряс нежные девичьи пальцы и, довольный, ласково произнес:
— Ну конечно, Настенька.
* * *
Неправильная работа и неправильная жизнь.
Если бы у нас заботились о станках, заботились бы и о людях. Теперь же одно к одному.
Лиза Стрелкова встала у реала недавно, работает ни шатко ни валко, однако успевает лучше многих мужчин.
Обволакивающий окружность типографский гул незаметно скрадывал все посторонние звуки, и все-таки монотонный осенний дождик бился об оконное стекло, как оса, и дребезжал в наборной.
Было скучно. Да, у нас так налажено дело, что мы, работая, можем скучать, веселиться, плакаться на жизненные тяготы и радоваться случайным успехам. Работа спорилась плохо.
Нас развлекал Чебышев — тискальщик, работавший в нашей типографии с незапамятных времен и не мечтавший о лучшей работе.
Утро только что началось. Ни гранок, ни досок к Чебышеву еще не успели подтащить, и, упершись локтями в стол, рассказывал он всему наборному цеху о Лизе Стрелковой:
— …И, голубчики вы мои, ни фаты венчальной, ни свечей золоченых не признают нынче девушки, и юноши тоже не признают. А не признают они потому, что пошел нынче народ несерьезный. Каждый норовит, дело свое справив, фигли-мигли, тренти-терентий…
Чебышев прервал свой рассказ, соединил над головой руки замысловатым полукругом и загадочно задрыгал пальцами — пальцы должны были объяснить нам значение таинственных «фиглей-миглей».
— И живут юноши и девушки по законам не божеским, а человеческим. А известно: сколько кобелей, столько и заповедей, какой закон люб — такой и выберу. И дошла зараза беспременная и до нашей девушки, до нашей товарки Елизаветы Константиновны. Не знали, не гадали Лизины родители, что она их примеру не последует и вокруг аналоя ходить не захочет. Да и как же родителям Лизиным в могиле спокойно лежать, когда видят они, какая дочь о них незаботливая. Да ежели бы они живы были, так родителей каждое дитя в почете содержать обязано, обеспечить под старость уважением и чаем с вареньем смородиновым, а оно возьми да выскочи в замужество не за человека степенного, деньгой располагающего, а за юношу с легкомыслием, заработка имеющего меньше жениного. Где такие законы слыханы, где такие обычаи виданы, чтоб жена больше мужа зарабатывала? Ну какое в ней будет уважение к своему голове и хозяину?
Свой рассказ Чебышев мог вести до бесконечности. Он увлекся, тонкий, но слышный голос его то стихал, то возвышался, и по какому угодно поводу мог он говорить час, два, три, пока к нему не подходил метранпаж, не брал его за плечи и не кричал в самое ухо: «Тискай, мать твою!…» Чебышев не мог сразу остановить разбежавшийся язык и выпаливал еще несколько фраз. Но нельзя было думать, что он слишком увлекался рассказываньем. Стоило ему заметить лицо, о котором шла речь, — на этот счет он был очень зорок, — как Чебышев немедленно смолкал и суетливо поворачивался к станку.
Он и сейчас внезапно смолк, быстро повернулся к столу и нагнулся, точно рассматривал только что оттиснутую полосу.
По движению Чебышева наборщики поняли, что пришла Стрелкова.
Лиза кивнула нам головой и торопливо пошла к своему месту.
Кто наборщиком не бывал, тот звона не слыхал, — такую пословицу можно прибавить к старой — о море и страхе. Отзвонил звонарь в урочное время службу — и с колокольни долой, да и колокольные звуки все наперечет известны. В наборном звонят все, кому не лень, и звонят без устатка целый день, а про ночь не стоит и говорить…
По наборной пронесся одобрительный гул:
— Пришла…
— Не опоздала…
— Удивительно-таки…
— Ну как, Лизочка? — обратился к ней Колька Комаров. — Муж не задерживал?
— Тяжело поди, — отозвался Андриевич. — Двойная работа: и днем и ночью…
— Про ночь не говори, — вторит Мишка Якушин, — в ночную смену она по своей охоте пошла…
Лиза ниже наклоняется над кассой, стараясь не замечать веселых выкриков.
— Ну, Лиза, как? — опять кричит Комаров.
— Хорошо было? — доканчивает Якушин.
Розовая краска заливает Лизино лицо. Выбившаяся из-под платка прядь русых пушистых волос раздражает Лизу, но она боится поднять руку и поправить волосы: каждое движение привлечет лишнее внимание.
Молчание Лизы надоедает ребятам. Становится скучно.