Жаренов замахал рукой:
— Потише!
— Нет, не тише! Нынче спешить надо! — закричал Климов еще громче.
— Какой нашелся!
— Заворачивай, заворачивай в сторону!
— Вот в морду тебе и заверну!
— А это видели?
Борохович сложил из трех пальцев комбинацию.
А Мишка Якушин схватил со стола линейку да как бахнет Бороховича по руке.
Жоржик взвыл.
Его попробовал перекричать Костомаров.
— Не слушайте бузотеров, ребята! Они наговорят себе на голову… Пошли по домам!…
— Требуем прибавки! — завопил Жаренов. — Кто со мной?
К нему пододвинулись Жоржик и Костарев — встали они втроем в углу и вызывающе посмотрели на нас.
Костомаров усмехнулся и внятно произнес:
— Бузбюро. Как есть бузбюро.
— Бюро? Где? — вдруг послышался голос нашего тихого предзавкома Шипулина.
Он стоял на пороге, держа в руке разбухший порыжевший портфель.
— Какое бюро? — еще раз просительно обратился он к ребятам.
— Бузотерское, — насмешливо объяснил ему Климов.
— Шутите? — вежливо и робко усмехнулся Шипулин, подошел к столу и начал копаться в ворохе выцветших бумажек.
— С какой стати шутить? Это ты только шутками занимаешься, — ответил Костомаров.
— То есть как шутками? — обиделся Шипулин.
— А так, — объяснил ему Костомаров. — Делом ты не занимаешься.
Костомаров говорил правду. Шипулин был человек тихни, недалекий, неприметный. Уважением среди рабочих не пользовался и держался на своем месте только благодаря Кукушке, у которого находился в полном подчинении.
— Как тебе не грешно, — беззлобно обратился Шипулин к Костомарову. — Ведь я занят круглые сутки.
— Да чем ты занят — заседаниями? — засмеялся Костомаров. — В понедельник у тебя было что?
— В понедельник? — задумался Шипулин. — Бюро кассы взаимопомощи, правление клуба, ячейка Осоавиахима, партийное собрание…
— Во вторник?
— Во вторник? Культурно-бытовая комиссия, комиссия по работе с отпускниками, делегатское собрание…
— В среду?
— Кружок текущей политики, завком, культкомиссия, производственная комиссия да еще открытое партийное собрание…
— А в четверг?
— Библиотечная комиссия, редколлегия стенгазеты и производственное собрание…
— В пятницу?
— В пятницу? В пятницу пустяки. Собрание уполномоченных по профлинии, заседание в культотделе да собрание рабочей молодежи.
— Суббота?
— Только бюро ячейки и шефское общество, даже в баню успел сходить.
— А в воскресенье что делал?
— На собраниях был. Утром собрание уполномоченных кооперации, а вечером собрание членов клуба… Да ты не думай, я на художественную часть не остался — ушел домой газеты читать.
— Какие газеты? — спросил Костомаров.
— За неделю газеты, по будням времени нет, — скромно ответил Шипулин.
Этот разговор шел при всех, и я не знал, то ли смеяться над подковырками Костомарова, то ли жалеть Шипулина.
Помаленечку все разошлись.
Ко мне с Климовым подошел Якушин.
— В клуб не пойдете? — пригласил он нас.
— А для чего идти-то? Не видали мы, как цыганочку пляшут? — сурово отозвался Климов.
— Уж мы лучше в пивнушку, — согласился с ним я.
На лестнице нам встретилась прежняя тройка — Жаренов, Жоржик и Витька.
— Пошли против своего… — злобно упрекнул нас Жаренов.
Климов резко обернулся, смерил взглядом всю троицу и докончил:
— Своего дерьма!
* * *
Лампочка скупо мигала под потолком. Глухая черная ночь обволакивала типографию.
Лестницы падают вниз, лестницы несутся вверх — типография живет.
Ночь. Идут годы. Часы отсчитывают секунды, годы проваливаются в прошлое. Еще одна ночь у реала.
Последняя ночь.
Недалеко от меня Климов: завтра, сосед, мы пожмем друг другу руки — простимся. Сзади меня Андриевич беседует с Якушиным: им попался трудный набор — таблицы. Тискает сегодня Архипка.
Не придется тебе, брат, прописные мне подавать. Дежурный метранпаж Костомаров безучастно следит за версткой.
Мне холодно. Впервые на работе мои плечи пронизывает озноб.
И тишина. Почему тишина? Почему никто не звонит? Или мы растеряли все слова?
Последняя ночь. Завтра расчет, прощанье, пенсия: грызня со старухой, жилищное строительство, увиливание Валентины от стариковских расспросов… Скука!
Я бросил верстатку, вышел на лестницу, поглядел вниз, в пролет. Бездонный квадратный мрак не обещал жизни.
Я рванул дверь наборной, она широко распахнулась, звякнуло выпавшее стекло.
Мои сверстники и ученики, склонившиеся над кассами в грязных синих халатах, напоминали слабых синих воробьев, жадно клевавших тяжелые свинцовые буквы.
— Стой! — закричал я хриплым голосом. — Бросай работу!
— О чем разговор, Морозов? — удивленно поворачиваясь, спросил Костомаров.
— О смерти, — рассудительно ответил я.
Наборщики подошли ко мне. Я знал: скажи одно слово неправильно — меня засмеют. Надо было рубить так, чтобы каждый почувствовал на губах вкус крови.
— Вас губят, ребята, — начал я. — Вас губят, и я могу это доказать. Четыре десятка лет простоял я у реала и за все эти годы ни разу не обманул своего брата по работе…
— Что тебе нужно? — грубо крикнул Якушин.
— Мне нужно, чтобы меня слышала типография. Вас, ребята, хотят пустить по миру, а типографию уничтожить. Хотят уничтожить типографию… Я могу это доказать.
— Так говори, Морозов, говори до конца, я принимаю на себя ответственность за прогул, — раздельно произнес Костомаров глухим голосом.
— Нет! Пусть меня слышат все. Вся типография! Идем в ротационное! — крикнул я, выскочил за дверь и побежал вниз по лестнице.
За мной бежала только неслышная моя тень, кривляясь на стене с непонятными ужимками.
Минута прошла — я бежал один. Вдруг лестница наполнилась грохотом — наборное отделение, выкрикивая ругательства, догоняло меня.
Я уверен — такой поступок был возможен только в нашей типографии: расхлябанность, отсутствие дисциплины, попустительство администрации привели к тому, что целый цех разом бросил работу и побежал слушать старого сумасброда.
В ротационном отделении нас встретил густой заливистый храп.
Под столами, на ролях, в кучах срыва валяются люди.
Нельзя швыряться людьми. Работа в ротационном отделении начинается в три часа ночи, и семьдесят рабочих, приехавших с последним трамваем, досыпают два часа у машин.
— Приятели, вставай! Типография пропадает! — истошным голосом вопит Андриевич.
— Что пропадает?
— Где?
Печатники поднимаются и удивленно смотрят на наборщиков.
— Морозов скажет! — кричит Якушин. — Айда, Петрович, за котельщиками!
Вдвоем с Мишкой мы несемся в котельную. Там плеск — воды по колено и ругань.
— Ребята, наверх, в ротационную! — орет в дверях Мишка.
Мы поворачиваемся и торопимся обратно.
Ого! Да здесь собралась половина типографии. Мы поговорим, и кому-то станет жарко.
Слабый свет пробегает по лицам мигающими тенями — тревога, беспокойство, усталость, — спокойных лиц нет.
Климов поднимает грязную волосатую руку, угрожающе помахивает ею в воздухе и кричит:
— Слово предоставляется товарищу Владимиру Петровичу Морозову.
Я чувствую на себе пристальный горящий взгляд. Вглядываюсь. Костомаров смотрит на меня жесткими, настороженными глазами, потом складывает руки рупором у рта и кричит:
— Не проштрафись, старина!
И я заговорил.
— Эй, долго вы намерены прятать свои носы в воротники?
— Какие носы? Не мели чепухи!
— Типографию собираются прикрывать. Не слышали, голубчики, такой шутки?
Тревожные вопросы посыпались и забарабанили по мне, точно я тряс урожайную яблоню.