Ведет она себя непринужденно, но я начинаю подозревать, что она подвержена раздражительности и клаустрофобии. Постепенно ее ухаживания оказывают на меня нужный эффект. Я не намерен возвращаться к Александре, к ее иссеченным хлыстом ягодицам, нет, сейчас пока нет. «Сегодня у вас такой элегантный вид, Рикки, — говорит мне Клара. — Шепните лишь словечко фрау Шметтерлинг, и я могла бы чуть позже присоединиться к вам». Я смеюсь. «А-а, так, значит, вам хочется мою…» Я запинаюсь в нерешительности. С торжествующим видом она приоткрывает мне заветный уголок своей души. Наши взгляды встречаются, когда она поднимается со своего места. «Посмотрим, — говорю я, — думаю, что это можно уладить». Кажется, все мы играем сегодня в одну и ту же игру. Клара натянуто улыбается, прикусив нижнюю губу и опустив ресницы. Она растворяется в толпе. Я теперь один. Мое первое побуждение — тихонько удалиться отсюда, и я вежливо прощаюсь с княгиней Поляковой и леди Кромах. «Надеюсь, что мы еще увидимся», — целую я им руки. Княгиня несколько холодна со мной, но мне кажется, что леди Кромах незаметно касается моих пальцев. С легким сердцем под звуки вальса я быстро поднимаюсь по лестнице и подхожу к нашей комнате. С огорчением я обнаруживаю, что мои девочки уснули. Александра похрапывает, приоткрыв рот. Тереза во сне кажется немного чем-то озабоченной, что не мешает ее губам растянуться в простодушной улыбке. Александра открывает глаза, беспокойно и укоризненно смотрит на меня, на лице ее появляется такое выражение, которое я видел лишь у гораздо более старших женщин. «Я думала, что смогу присоединиться к тебе там, внизу, — говорит она. — Ты хорошо развлекся, да?» Она говорит приглушенно-ласковым голосом. «Мне так недоставало тебя». Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее. Тереза шевелится, бормочет что-то невнятное, но не просыпается. «Мне кажется, что пора уходить. Ты довольна?»
«Терезой? — она хмурит брови. — О да. Мы вернемся завтра, правда? Мы сменим девицу?» Я снисходительно отвечаю: «Тебе не кажется, что нам надо немного отдохнуть, побыть вдвоем, хотя бы до пятницы или субботы?» Это ее огорчает. «Но это так возбуждает! Тебе что, уже надоело?» Я отрицательно качаю головой. «Нет, не надоело. Просто нужно быть немного терпеливее».
Она опускает ноги на пол и любуется собой в зеркале. «Что-то не так?» Я уверяю ее, что все в порядке и, конечно, не могу не пообещать ей, что завтра мы сюда вернемся, что, прежде чем мы уйдем, я предупрежу фрау Шметтерлинг. Я сделаю все, что угодно, чтобы сохранить свою мечту, и хочу избежать, насколько возможно, любой ссоры между нами. «Ты замечательный друг, просто чудесный!» Она встает совершенно голая и обвивает мою шею руками. «Я обожаю тебя. Я так тебя люблю, Рикки!» Я страстно целую ее в губы, затем отхожу от нее, стараясь показаться веселым. «Одевайся. Мы должны раствориться в ночи». Тоска и растерянность закрались в мое сердце, меня внезапно охватил гнев, словно мне нужно было физически дать отпор врагу. Напрасно я старался контролировать себя, она угадала мое состояние. Когда она была полностью готова к отъезду, то спокойно спросила меня: «Ты что, сердишься на меня?» Я, разумеется, уверил ее в обратом. «Вовсе нет. Я там, внизу, напоролся на одного старого шута, который осточертел мне со своими рассуждениями о войне. Он испортил мне весь вечер». Она тактично поинтересовалась: «Может быть, ты устал от всей этой авантюры? Возможно, действительно нам лучше отдохнуть завтра». Но теперь уже я хотел непременно продолжать начатое приключение. «Ты в этом уверен?» — настаивает она. «Разумеется». Мое дурное настроение улетучивается. Александра, казалось, тоже успокоилась. Я удивляюсь еще раз, как легко ее успокоить. Она ведь просто ребенок.
Именно жизнь и жизненный опыт учат нас цепляться за подозрения, за воспоминания о пережитых страданиях. Она не знает, что такое страдать. Ей знакома только скука. У женщины моего возраста я нашел бы отклик, своего рода симпатию и сочувствие. Но у Александры этого нет. И ведь я сам способствую поддержанию у нее этого незнания, потому что люблю в ней именно ребенка. Если она должна стать женщиной, я потеряю к ней всякий интерес за несколько недель. Мы с ней как бы соблюдаем условия заговора, инициатором которого был я один, потому что я знал, что скрываю. Я не слушаю голос собственного разума, не беспокоюсь о последствиях. Она такова, какой я хочу, чтобы она была. И я не предприму ничего, чтобы изменить ее. Однако не имею над ней никакой реальной власти. Я могу лишь молить о том, чтобы эти моменты длились как можно дольше, потому что Александра в конце концов сама предпочтет разрушить мечту или, что более вероятно, заменить ее другой. Я внимательно смотрю на желтоватое бородатое лицо Пападакиса. Темные круги под глазами, болезненный меланхолический взгляд, который усиливают очки. Даже у его бороды какой-то нездоровый вид. Он, избегая встречаться со мной глазами, медленным аккуратным движением берет какую-то вещь. Я нахожу, что он неестествен. Мне доставляет удовольствие немного поиздеваться над ним. «Вам бы надо больше тренироваться», — замечаю я. Он ворчит и удаляется в тень: потребность явно двуличной натуры. Его плечи сгибаются еще больше, чем обычно. Я испытываю к нему некоторую жалость от того, что он чувствует себя вне опасности только в темноте. «Вы пытались искать снова эти доказательства? — спрашиваю я. — Я вам уже говорил, что фотографии в доме нет». Он задергивает плотную занавеску, которая закрывает дверь в мою комнату, и скрывается за ней. Я делаю маленькую передышку, чтобы наполнить ручку чернилами. Александра раздражена. Опустив уголки полных губ, она проводит рукой по своим мокрым волосам. Сегодня к вечеру ее кожа несколько утратила свою свежесть и цветущий вид. Плечи и груди выглядят словно у восковой фигуры. «Вы слишком много едите… — кричу я Пападакису. — Слишком много хлеба и варенья!» Александра пытается взбодриться, явно устав от собственного настроения. Я протягиваю ей бокал шампанского. Она послушно берет его. «Можно ли раздобыть где-нибудь немного опиума? Это все нервы. А может быть, капельку кокаина?» Я пожимаю плечами. «Ты боишься? Ты хочешь вернуться к себе?» Я еще в полусне, не совсем проснулся. Она отрицательно качает головой. «Конечно, нет. Но все эти последние новости, неизвестность того, кто что делает, где находятся мои родители и все прочее… Ничего удивительного, что я немного взволнована и расстроена. Так ты можешь достать для меня немного опиума?» Она принимается сушить волосы, пристально вглядываясь в отражение своего лица в зеркале на туалетном столике. «Попробую, — отвечаю я. — Но разумно ли?»
Она строит гримаску и смотрит на меня с таким выражением, которое я научился определять как замаскированный гнев. «А есть ли вообще что-либо разумное во всем этом?» Затем она отворачивается от меня, как будто хочет сказать: «Посмотри, что ты сделал из меня! У меня нет никакого желания выслушивать твои нравоучения». — «Не предлагаешь ли ты мне?..» Ну, конечно, она ничего мне прямо не предлагает. «Ты лишь та, что была до того, как мы встретились. Я — не больше чем инструмент для выполнения твоих желаний. Я с самого начала повторяю тебе это. Ты можешь вернуться к своим родителям, если хочешь, и мы останемся добрыми друзьями». Я прекрасно знаю, что она не сделает этого. Я предупреждаю ее попытки предпринимать какие-либо шаги. «Я люблю тебя, Александра», — говорю я. Она начинает плакать. «Ты слишком много требуешь от себя. Приляг на полчасика.